Дикий хмель
Шрифт:
— Умный — это, конечно, ты, — ответила я весело, усердно дергая за шнур.
— Слушай, не открывай, — замахал рукой Буров. — Сквозняком потянет, а у меня горло шалит.
— От дыма шалит.
Фрамуга откинулась с грохотом, напоминающим раскат грома. Буров даже подскочил. Неудовольствие на лице, как вывеска на магазине, — броская и лаконичная.
— Милая моя, окно разворотишь.
— Милый мой, не замерзнешь. А замерзнешь, дома отогрею.
Ключик верный. Буров добреет, как кот, которого гладят по головке. Вперевалочку выходит из-за стола. Говорит:
— Все-таки подумай,
— Ну, как я рисую! Глупости.
— А если выбрать другую науку: филологию, историю искусств?
— На вечерний принимают прежде всего по профилю работы. Сам знаешь! А филология, история искусств... Господи! Мне сочинение хотя бы на тройку написать.
— Сочинения пишут по шпаргалкам, — сказал Буров. — Во всяком случае, все приличные люди...
Он сказал это убежденно. Без всякого юмора.
— Как минимум, для этого нужно уметь пользоваться шпаргалками, а как максимум, иметь шпаргалки, — предположила я.
— Пиши, — посоветовал Буров.
— Я купаюсь в свободном времени.
— Такого никогда не случится, — он обнял меня за плечи.
Было в нем тогда что-то родное, близкое. Словно мы жили друг с другом не год, а век. На минуту все отдалилось, поплыло. Только розовый вечерний свет задыхался в кабинете да из неясных углов проглядывала тишина.
— Я помогу тебе, — сказал он. — Экзамены — это спортивная игра. А у каждого спортсмена есть тренер. Я буду твоим тренером.
Увы! Тренерские возможности Бурова оказались ограничены лишь знаниями в области русского языка. О физике, химии, математике он имел туманные представления, несмотря на свое высшее, университетское, образование.
Теплым августовским утром я и Буров оказались возле здания технологического института. Участок улицы, прилегающий к институту, напоминал место сбора демонстрантов на майские или ноябрьские праздники. В пестрой толпе людей самого различного возраста смеялись, громко разговаривали, пели, вот только, разве не танцевали. Пожалуй, самой озабоченной физиономией была здесь физиономия Бурова, которого абитуриенты принимали, видимо, за доцента. И расступались почтительно и перешептывались, глядя нам вслед.
Еще дома Буров предупредил:
— Обычно предлагают три темы для сочинений. Одна из них свободная. Бери свободную. Через сорок минут попроси разрешения выйти из аудитории. Остальное — моя забота.
...В нашей группе сочинение писали человек пятьдесят. Я заняла место у окошка, подальше от столика преподавателя. Рама была распахнута. И улица с третьего этажа просматривалась далеко, до самого перекрестка. Через перекресток катили машины. Они катили так тесно, что казалось, движется сама улица в наряде из пестрых крыш. Светофор управлял ею единолично, как император. Она подчинялась ему покорно и даже старательно.
В десять часов пришла экзаменатор. Женщина в годах, худая, с нездоровым цветом лица. Она оглядела аудиторию без приветливости, взглядом не злым, а утомленным. Попросила сидящих на первых местах раздать по рядам бумагу. Взяла мел и, стуча им по доске вызывающе громко, словно костяшками счет, стала
Горький. Романтические образы... Чернышевский. Новые люди в романе «Что делать». И наконец то, о чем говорил Буров, — «Молодым везде у нас дорога...»
Бесспорно, для Бурова, окончившего факультет журналистики, эта тема не представляет особых трудностей, А мне... Для меня был лучше Чернышевский. У Николая Гавриловича все ясно и понятно: разумный эгоизм Рахметова, «Четвертый сон Веры Павловны»... Но, к сожалению или к счастью, в те годы я еще не страдала ярко выраженным стремлением к самостоятельности. Подвинула к себе проштемпелеванный фиолетовыми чернилами листок и не торопясь, старательно вывела название свободной темы.
Что писать дальше? Это верно — молодым везде у нас дорога, знает каждый. Хочешь работай, хочешь учись. Хочешь учись и работай. Замуж тебе или жениться приспичило, опять же никто препятствий чинить не будет...
И все-таки для таких сочинений какие-то законы есть. Видимо, стихи подходящие цитировать нужно, примеры из литературных произведений приводить. Павка Корчагин, молодогвардейцы, Алексей Мересьев... Словом, стала на листочке что-то наподобие плана набрасывать. А сама на часы посматриваю...
Вдруг ветром потянуло, дверь открылась. И вижу: в аудиторию, сверкая очками, вваливается мой Буров. А экзаменаторша, вялая и скучная, преображается в лице. Улыбается. Буров тоже улыбается, целует ей ручку.
У меня от волнения даже дыхание перехватило. «Это же надо, — думаю, — откуда у моего супруга такие связи?»
А они тихо-тихо поговорили. Экзаменаторша отыскала меня взглядом. Потом что-то сказала Бурову. Он порозовел от удовольствия. Вскоре откланялся и вышел.
В определенное Буровым время я попросила разрешения выйти из аудитории.
— Пожалуйста, пожалуйста, — вежливо сказала экзаменаторша.
Буров ждал меня в коридоре.
— Откуда ты ее знаешь? — ревниво спросила я.
— Старые друзья, — весело ответил он. — Вела у нас факультатив по языку и стилю. Оказывается, в этом институте нет кафедры русского языка, приглашают на экзамены со стороны.
— Чего она смотрела на меня?
— Я сказал, что ты моя жена. Она одобрила выбор, — похвастал Буров.
— Влепит она пару твоей жене. Это точно.
Однако Буров был спокоен. От его круглой, счастливой физиономии исходили доброта, умиротворение, как тепло от протопленной печи.
— Не забывай слова Чехова: краткость — сестра таланта, — напомнил он, протянув лист мелко исписанной бумаги. — Постарайся не делать ошибок. Смело клади шпаргалку на стол. Ни в коем случае не держи на коленях.
Все! Указания были получены. Я вернулась в аудиторию. Спокойно положила на стол шпаргалку. И прочитала первую фразу.
«Широка страна моя родная» — так поется в песне, известной каждому советскому человеку...»
Однако это оказалась единственная фраза, которую я успела прочитать. Кто-то открыл дверь. Выстрелил сквозняком. И моя шпаргалка вместе с листками легальной, проштемпелеванной бумаги оказалась за окном. Птицами летели листки над улицей. Вертелись, точно помахивали крыльями.