Дикий монастырь

Воликов Роман Владимирович

– Это я с удовольствием, – сказал послушник. – Я травное дело люблю.

– Вот и я травником становиться буду, – сказал он.

Послушник ушёл, он вернулся в домик, передохнуть. Разговоры с трудником 2 всегда утомляли его, значительно больше, чем таскание досок и лазанье по скале. Здесь, среди камней, в тишине осеннего дня, в основном хотелось молчать, а если говорить, то о чём-нибудь важном или практичном, и под спокойный шелест листвы эти два понятия сливались в одно. «Не требуй от людей невозможного, – произнёс он очевидную банальность. – Парнишка из бедной семьи,

возможно, неблагополучной, может быть, детдомовец. Подался в монастырь в поисках лучшей доли, оперится и упорхнёт в большую жизнь. Всё у него будет нормально».

2

Человек, временно поступающий в православный монастырь для исполнения обетов и работ, в дальнейшем не обязательно становится монахом.

На кровати, под валиком из овечьей шерсти, служившем ему подушкой, лежала Библия. «Обещал ведь, что каждый день будешь читать», – он взял книгу, открыл наугад страницу, прочитал несколько строк и положил Библию обратно под валик.

Читать ему не хотелось. Он сознавал, что это стыдно и отвратительно, что он монах безграмотный, что когда люди начнут приходить в скит и задавать вопросы, возможно, сложные, богословские, он будет выглядеть нелепо, бестолковым неучем. Но читать всё равно не хотелось. Образы Библии казались ему блеклыми по сравнению с волнами, которые шли от шершавых камней, по сравнению с голосами некогда живших здесь людей, которые он слышал порой, ползая в полутёмках по караимским схронам. Это голоса не были дьявольским наваждением, во всяком случае, ему не хотелось верить, что это искус, хотя бы потому, что не было ни малейшей причины искушать его. Он сделал свой выбор и твёрдо следовал ему. Голоса и камни просто напоминали ему о чём-то, что трудно запомнить и нельзя забыть, что-то вечно неделимое, ускользающее в прозрачном воздухе гор, это приходило и возвращалось, он гладил ладонью шершавые камни и радовался как дитя.

«Завтра обязательно буду читать», – поклялся он, взял долото и пошёл рубить ступени к алтарю.

Он очнулся в больничной палате, в правой руке торчала игла капельницы, в грудной клетке сидел гномик и тяжело вздыхал. Один больной спал у окна, повернувшись к нему спиной. Другой, на койке напротив, в буром махровом халате, жевал бутерброд с колбасой и свежим огурцом. Три кровати были аккуратно застелены.

«А всё кричат, что у нас больницы переполнены», – мелькнула насмешливая мысль.

– Где я? – спросил он жующего.

– Городская клиническая больница. Очухался, касатик? Надо доктора позвать.

– Позови, – сказал он.

Доктор пришёл через полчаса, сердито попенял соседу («Просил же в палате не питаться, столовая для этого есть. Кругом крошки.» «Выздоравливаю, – радостно лыбился сосед. – Аппетит проснулся.»), присел на краешек его койки:

– Ну, как самочувствие, Михаил Сергеевич?

– Нормально, – сказал он. – Только в груди болит и слабость, будто мешки разгружал.

– Есть некоторая проблемка, – натужно сказал доктор. – На первый взгляд, пустяковая, но налицо резкое снижение иммунитета.

Будем лечить.

– Что со мной, доктор? – спросил он.

– Сделаем анализы, томограмму, узи, рентген, оборудование у нас современное, тогда и поставим окончательный диагноз.

– Окончательным обычно бывает приговор, – пошутил он.

– Без паники, Михаил Сергеевич, – сказал доктор. – Я не наблюдаю пока ничего сверхъестественного, экология плохая, погода пляшет как бешеная, люди и помоложе вас с такими болячками попадают, в жизни бы не подумал.

– Это надолго, доктор, – спросил он.

– Заболеть легко, вылечиться трудно, – сказал доктор, выходя. – Отдыхайте.

Через несколько дней его перевели в одноместную палату. «Странно, – подумал он. – Это ведь денег стоит». Накануне навестила жена, смотрела на него испуганной курицей и, наконец, решилась на вопрос: «Что говорят-то?»

– Ничего не говорят, анализы делают, – раздражённо ответил он. У него очень сильно болела голова и гномик в груди совсем распоясался, вёл себя как слон в посудной лавке, топтал ребра, вбирал в себя весь воздух и громко кашлял. Утром и вечером ему кололи обезболивающие, но толку от них было немного.

– Ничего не говорят, – повторил он. – Упадок сил.

– Удивительно, – сказала жена. – Ты так много ел в последнее время.

– А сейчас аппетита совсем нет, – сказал он. – Ладно, ты иди, устал я.

По ночам ему казалось, что ураган сметает внутри него все кости, он просыпался мокрый от пота и начинал кричать. Прибегал дежурный врач, ему вкалывали морфий, он забывался до следующего урагана.

Рахим обычно приходил в субботу. Вместе они делали несложную хозяйственную работу и вели неспешные беседы. Рахим, как человек, в принципе, немногословный, умел формулировать свои мысли просто и точно, отбрасывая лишние словеса изящества, и это его качество очень ему нравилось. Хорошо было и то, что они могли подолгу молчать, занимаясь каким-нибудь делом. Без дела они не сидели никогда.

– Всё собираюсь тебя спросить, отец Никанор, – сказал однажды Рахим, – но как-то неудобно. Тебе ведь лет сорок?

– Сорок два, – сказал он.

– А в монахах давно?

– Год, – сказал он.

– Понятно, – сказал Рахим. – А жена? Дети есть?

– Детей нет, – сказал он. – Жена была, но сплыла. Я ведь в монахи не собирался, просто так получилось.

– А у меня пятеро детей и пятеро внуков, – сказал Рахим. – Медаль можно получать.

– Плодитесь и размножайтесь, – рассмеялся он. – Трудно такую ораву было поднимать?

– Ужас! – сказал Рахим. – Как вспомню, так вздрогну. Я в Сафоново долго служил, заштатный гарнизон под Мурманском, домой прихожу после работы, комнатушка крохотная в офицерском общежитии, старший на голове стоит – йогу изучает, младшие из какой-то ерунды на полу возятся, дочка по компьютеру кино смотрит и по телефону говорит одновременно, а жена посреди этого бедлама с грудничком на руках чуть не плачет. Но ничего – подняли ораву, весело было, дружно.

– А сейчас как? – спросил он.