Дикое правосудие
Шрифт:
Он отпустил запястье Трешикова. Тот немедленно принялся растирать руку, как будто ее жгло огнем. Голова Воронцова снова бессильно опустилась на подушку.
– Я... Хорошо, Алексей, хорошо. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Ведь я пытался удержать тебя. Тебе следовало послушать меня... выполнить распоряжение...
– Может быть, – неохотно признал Воронцов. – Что тебе известно, Игорь?
– Ничего! – воскликнул Трешиков. Это казалось правдой. Было бы прекрасно, если бы это и впрямь оказалось правдой.
– Кто позвонил тебе? Кто сказал, чтобы ты пришел ко мне?
Трешиков энергично затряс головой.
– Я собираюсь предоставить вам отпуск, майор, – произнес он, цепляясь за формальность, как за последнее оружие.
Губы Воронцова раздвинулись в улыбке, но глаза оставались жесткими, как кремень. Раньше Трешиков не замечал у него подобного взгляда.
– Бакунин? – Трешиков не сумел скрыть своего замешательства. – Я так и думал. А перед кем он отчитывается?
– Откуда мне знать? – сердито выпалил Трешиков.
– Ты мог бы догадаться.
– Я не знаю.
– Успокойся, Игорь, и помни о своих гландах.
– У меня и в самом деле... – Трешиков не разобрал насмешки.
– ...и пенсия, и дача, и жадная жена, Игорь. Я знаю.
– Тебе легко говорить, Алексей.
– Это ты избрал себе легкий путь, Игорь, – Воронцов вздохнул, его глаза наполнились болью. Казалось, разговор его утомил. Трешиков чувствовал себя оскорбленным в лучших чувствах, но любое выражение начальственного недовольства сейчас выглядело бы по меньшей мере нелепо. – Я это знаю. Сам пробовал.
– Послушай меня, Алексей, и не высовывайся, – пробормотал Трешиков.
– Я мог бы так поступить... раньше, – отрезал Воронцов. – Мы бы выдохлись, следствие уперлось бы в тупик, и все было бы нормально. Но они не могли ждать – верно, Игорь? Им некогда было дожидаться, пока это произойдет. Разве тебя хотя бы немного не задевает, что им насрать на любые правила? Они даже ведут себя не как обычные гангстеры. Их первый ответ – взрывчатка.
– Алексей, поверь, я вполне понимаю и разделяю твое возмущение. Но в итоге ты только...
– ...сгинешь со всеми потрохами? Это я тоже знаю.
– Что же тогда?
– У меня нет выбора. Больше нет. Я докопался до самой сути.
Трешиков отпрянул, словно Воронцов объявил о том, что болен очень заразной болезнью. Ему было страшно. Алексей знал даже о том, что Трешиков никому не доложит об этом разговоре. Воронцов разбирался в его слабостях, знал о его жалости к себе и об остатках обычного человеческого достоинства, которые он пытался сохранять в самых тяжелых обстоятельствах.
– И я ничего... – начал Трешиков. Воронцов покачал головой. Трешиков подался вперед; на его лбу блестели капли пота. – Считай себя в отпуске. Это также означает, что расследование заморожено. Твоя команда будет реорганизована, люди получат новые назначения.
– Когда?
– Немедленно. Ради их же безопасности, Алексей. Подумай о них, каким бы ни было твое решение.
– Постараюсь.
– Будь осторожен, Алексей. Очень осторожен.
– Хорошо, – устало отозвался Воронцов. В его голосе звучало сожаление, словно у человека, навсегда прощающегося с земной жизнью ради чего-то большего.
Трешиков был очень испуган. Возможно, в других обстоятельствах он мог бы думать о Воронцове как о непроходимом тупице, чье упрямство граничит чуть ли не с должностным преступлением... но не сейчас. Он встал, торопливо кивнул и направился к двери. Когда он оглянулся, Воронцов нарочно закрыл глаза.
Оказавшись в коридоре, Трешиков ощутил на себе взгляды всех членов команды Воронцова. К ним присоединился еще один оперативник, в котором он узнал Любина. Они расступились перед ним, но он чувствовал их враждебность. Было так, словно он вышел на некое пуританское судилище, где его вина автоматически доказывалась его обликом и поведением. Дураки, слепые идиоты!
Услышав, как распахнулась дверь, Воронцов открыл глаза. Дмитрий, Марфа, Голудин и Любин ввалились в больничную палату, смущенные и вместе с тем заинтересованные. Дмитрий устроился на краешке того стула, где сидел Трешиков, а Марфа села с другой стороны. Двое молодых людей остались стоять у двери, словно охраняя вход от непрошенных гостей. В определенном смысле так оно и было.
– Чего хотел старик? Очередное предупреждение?
– Именно так, Дмитрий. Якобы ради моего же блага. С той же целью он собирается реорганизовать следственную группу.
– Нет!..
– Может быть, это наилучший выход, Дмитрий... нет, выслушай меня. Старик смертельно испуган. Бакунин звонил ему, это очевидно. Но должен быть еще кто-то, кто стоит за Бакуниным. Наркотики, физики-ядерщики, инженеры... все это слишком умно для обезьяны из ГРУ. Вы меня понимаете?
Он поочередно взглянул на каждого из них. Один за другим они кивнули, похожие на расстроенных детей.
– Хорошо. Я хочу, чтобы вы поняли, насколько это опасно. Мы лишились последних остатков официальной поддержки. Нас бросили на произвол судьбы, и мне дали это понять. Вам ясно?
Воронцов внимательно смотрел на подчиненных. Голудин в сомнении переминался с ноги на ногу; лицо Марфы светилось энтузиазмом, который мог быть выражением невинности или безграничного доверия; Любин пытался сохранять сурово-сосредоточенное выражение лица; Дмитрий... что ж, Дмитрий оставался Дмитрием, тут уж ничего не поделаешь. Он не имел права брать себе в помощь никого, кроме Дмитрия.
– Послушайте, – устало сказал он. – Я пытаюсь наложить свинцовую примочку на раковую опухоль. Это все, что я могу сделать. Но моя голова торчит над парапетом, а ваши еще нет, – он потер свою обвисшую щеку, и трехдневная щетина заскрипела под пальцами в тишине. – Я пытаюсь напоить умирающего подкрашенной водичкой, которая не принесет ему никакой пользы. Но я не могу допустить, чтобы ваши жизни тоже пропали впустую. Вы понимаете?.. Действительно понимаете?