Дикое Сердце 1 часть
Шрифт:
– Сейчас нет, – увильнул Ренато. – Поговорим о другом. Нужно многое сделать в Кампо Реаль, а так как судьба дает мне в руки сотрудников, о которых я мечтал…
– Сотрудников? Кто это?
– В первую очередь, Моника, а затем… Полагаю, ты не видела его, так как почувствовала себя плохо. Человек, управлявший экипажем…
– Я прекрасно его видела.
– Ты знала его, правда?
– Ну… – согласилась Айме, не отрицая и не утверждая.
– Моника – да; Моника его узнала. И он в лицо, по крайней мере подтвердил, что знает тебя. Моника напомнила, что ваш дом в Сен-Пьере очень близко к берегу.
– Я же сказала тебе, что знаю его, но не расположена к нему, и не спрашивай, почему, я не могу этого объяснить; он очень мне неприятен. Он уже ушел?
– Нет, Айме, не ушел. Я попросил его провести несколько дней с нами. За эти дни я постараюсь убедить его принять должность в Кампо Реаль.
– Ты обезумел? – резко упрекнула Айме. – Он же ничего не знает об усадьбах, он человек моря, с достаточно плохой репутацией. Его обвиняют в том, что он контрабандист и пират.
– Действительно. Меня очень волнует его перемена образа жизни, и чтобы его больше ни в чем не обвиняли. Мы друзья детства, мой отец пообещал его отцу позаботиться о нем. К сожалению, он умер и ничего не смог сделать из желаемого, и я считаю моральным долгом сделать это для Хуана, потому что это сделал бы отец.
– И он согласился работать на тебя?
– Пока нет. Но как сказал раньше, я надеюсь его убедить. Ему повезло в последней поездке, он привез кое-какие деньги. Возможно, он не захочет работать у меня, а откроет свое дело, в этом случае я тоже помогу ему. Так или иначе, я хочу добиться его дружбы. Поэтому сожалею, что ты не расположена к нему, и ты не единственная, ведь и мама ничего не хочет иметь с Хуаном Дьяволом. Тем не менее, я надеюсь, постепенно сгладятся острые углы.
Айме склонила голову, чтобы избежать взгляда Ренато. Она боялась разоблачения и ее трясло, как в лихорадке; а он нежно ласкал ее руки и спросил заботливо:
– Ты чувствуешь себя лучше? Может быть, составишь нам компанию за столом?
– О нет, Ренато! Мне очень плохо. У меня ужасно болит голова и не думаю, что смогу даже встать на ноги. Не заставляй меня вставать.
– Конечно, я не буду заставлять, что за глупость! Я сам отнесу тебя в нашу часть дома.
– Я не слишком помешаю донье Софии, если проведу ночь на этом диване? По крайней мере, оставь меня здесь на несколько часов, оставь одну, совсем одну в темноте, чтобы прийти в себя. После этого я буду чувствовать себя лучше. Прошу тебя, Ренато, ведь у тебя тысяча дел, которыми нужно заняться.
– Хорошо. Если так хочешь, я оставлю тебя одну, но в любом случае, я предупрежу горничную, чтобы она была внимательна.
Он вышел, и Айме сделала позади него нетерпеливое выражение лица.
Она больше не могла, чувствовала, что от отчаяния сходит с ума, и наконец, у нее расслабились натянутые нервы. Она сползла с дивана на пол, кусая руки, рвя на себе волосы, корчась, словно в муках жестокой пытки. Кровь в ней кипела, сердце билось так, что стало трудно дышать, и наконец, она поднялась, будто ухватилась за решение, громко шепча:
– Хуан, Хуан! Мне нужно наедине поговорить с тобой. Будь что будет, но мне нужно с тобой поговорить. – Вдруг она услышала мягкие
– Ничего, хозяйка, а что бы вы хотели, чтобы я сделала? Сеньор Ренато сказал, чтобы я была рядом с вами и ждала.
– Иди сюда.
Покорившись голосу Айме, темнокожая женщина, которую София передала невестке, приблизилась к ней, усаживаясь у ее ног на ковер, и склонила голову, глядя на нее с заботливым усердием домашнего животного. Ничего, казалось, не изменилось в ней за пятнадцать лет, словно эти года ускользнули с ее детской души, будто их и не было, как будто она была в том простодушном отрочестве, которое заставляло сверкать глаза, как два агата, и показывать белейшие зубы, как мякоть кокоса на коже цвета табака.
– Уж плохи стали дела в этом доме, правда сеньора Айме? Как тогда, когда привезли ребенка Хуана.
– Когда тогда?
– Ну, тогда. Когда убился старый хозяин, который привез Хуана. Тогда ниньо Ренато был вот такого роста, и ни Янина, ни Баутиста не управляли в доме.
– А разве все Д`Отремон знают Хуана?
– Ну конечно. Хотите, чтобы я принесла вам бульон?
– Нет. Скажи мне, где остальные. Что делают?
– Каждый на своем месте. Сеньора София закрылась и в ярости, как тогда. Она сказала Ренато, что не будет есть за столом, пока здесь будет Хуан. Все это она делает для того, чтобы тот выгнал Хуана. Но куда там, Хуан в столовой, такой высокий и красивый, как хозяин дон Франсиско двадцать лет назад. Он на него похож, знаете сеньора Айме? Когда я его увидела, аж испугалась. Он был в полутьме, и мне показалось, что это душа хозяина.
– Ты говоришь много глупостей, Ана, и не ответила на то, что я спросила. Где все? В столовой может быть? Уже едят? А Моника? Что делает Моника?
– Пока не знаю. Хотите я посмотрю и вернусь к вам?
– Да, Ана, потому что мне нужно сделать кое-что серьезное, важное, в чем ты могла бы мне помочь, и это будет нашим секретом. Если ты сумеешь его сохранить, я тебе подарю новое платье из шелка, туфли, бусы и все, что захочешь. Но ты должна делать так, как я скажу и молчать, как могила. Ты сможешь это сделать? Клянешься?
– Ну конечно. Я никому не скажу ни слова. Я хорошо умею это делать. Я молчу о стольких вещах, сеньора Айме. Если бы я заговорила, сеньора Айме, если бы заговорила…
Горничная-туземка сделала выразительное лицо, улыбаясь двойным рядом белоснежных зубов, счастливая и довольная, что достигла такой точки доверия, что новая хозяйка откроет ей двери личной жизни. Такая понятная и простая, она, может быть, была самой неподходящей сообщницей; но буря страстей уносила Айме. Она нуждалась в ком-нибудь и не была способна мыслить здраво.
– Моника, не уделишь мне минуту?
– Конечно. Как пожелаешь, Ренато, – они были в одном из фойе, примыкающем к просторной столовой. Моника и Ренато едва попробовали кофе и коньяк, поданные после ужина. Хуан только что ушел, и Моника, казалось, вздохнула теперь уверенней. Присутствие Ренато все еще было для нее драгоценно. Она все еще наслаждалась его присутствием, как лакомством, вызывающим беспокойство и горечь в напряженные и тревожные минуты, даже предчувствуя опасность катастрофы.