Дикое золото
Шрифт:
– Ольга Дмитриевна…
– Помилуйте, к чему эти церемонии? Олечка…
– Ну, положим, это совершенно излишняя фамильярность…
– Отчего же, Алексис? Вы, случаем, не принесли с собой золота? – ее непринужденность казалась Бестужеву чем-то неестественным. – Я очень люблю «золотую дорожку», я вам сейчас объясню. Я лежу нагая, а вы выкладываете золотыми дорожку, начиная…
– Ольга Дмитриевна, у меня к вам серьезный разговор, – сказал Бестужев твердо. – Я – офицер Отдельного корпуса жандармов и по поручению Петербургского охранного отделения наряжен сюда произвести следствие. Вот
– Как интересно! – она мельком заглянула в карточку. – Следствия, заговоры, черные плащи… Но позвольте, разве это нам мешает предварительно навестить спаленку? Вы, как человек современный, должны понять, что мне слишком долго было скучно и одиноко, противный Жан куда-то запропастился…
Присмотревшись к ней внимательнее, Бестужев кое-что понял. Серые глаза кажутся огромными еще из-за того, что зрачки сошлись в черную точку, будто острым карандашом поставленную, руки и ноги словно не могут пребывать в покое, слова льются рекой…
– Вы принимали кокаин? – спросил он жестко.
– Обычную дозу, Алексис, честное слово! Ничего из ряда вон выходящего. У меня с собой, хотите?
Глаза у нее были не пустые и не шальные – просто-напросто другие. Она пребывала в каком-то другом мире, который Бестужев и представить себе боялся, – лишь временами смотрела из того мира в наш, реальный, как из окна выглядывала…
– Вот, – с детской простотой сказала Ольга, протягивая ему круглую серебряную коробочку. – Это делается так… – она ловко отсыпала на кончик розового миндалевидного ногтя понюшку, поднесла к носу.
Бестужев крепко взял ее за тонкое запястье, порошок просыпался на ковер.
– А вы противный, – надула она губки. – Ну хорошо, хорошо, что там у вас?
– Я – офицер…
– О-очень о-отдельного корпуса, наряжены сюда, дабы… Я все помню, я же вам сказала, что приняла обычную дозу… Знаете гимназический шутливый диктант на букву «о»? Однажды охальный отец Онуфрий оглаживал обнаженную Ольгу… Ну вот, вы опять хмуритесь… Алексис, как мне вас развеселить? Ну давайте, я разденусь?
– Не нужно меня веселить, – сказал Бестужев осторожно. – Лучше ответьте на мои вопросы, Ольга…
– Оленька.
– Ответьте на мои вопросы, Оленька.
– А на какие? – лукаво прищурилась она.
– На всевозможные.
– Хорошо. Вы меня не хватайте за руку, не рассыпайте мелок, а я возьму маленькую дозу – и отвечу на ваши вопросы… Идет?
Он кивнул, скрепя сердце. Ольга проворно поддела ногтем порошок, умело втянула правой ноздрей. Посидела, прикрыв глаза – боже, какие у нее были ресницы, как она была красива… У Бестужева горько сжалось сердце.
– Зря вы боитесь, Алексис, – сказала она, не открывая глаз. – Сначала – восхитительный холод в носу, потом он проникает под череп… Вы про что хотите спросить?
– Вы помните Струмилина?
– Коленьку? Еще бы. Он был невероятно милый…
– Он умер… – осторожно сказал Бестужев, подыскивая слова и обороты.
– Вы со-овершенно-о не в курсе-е… – пропела Ольга. – Милый, таинственный Алексис, вы совершенно не в курсе. Вовсе он не умирал. Согласно правилам российской грамматики, «умер» говорят про человека, когда он сам умер. Вот взял сам да и умер. А Коля
– Как? – вырвалось у Бестужева.
– У меня был свой пистолет, я улучила момент, приставила дуло к виску и… нажала. Он был прав – это действительно непередаваемое ощущение. Этот толчок, отбросивший его голову, это ощущение в руке с пистолетом, в мозгу, в воздухе… Алексис, вы никогда не стреляли человеку в висок? Жаль. Это непередаваемо, говорю вам…
– Ольга! – Бестужев взял ее за руку повыше локтя и легонько тряхнул. – Вы понимаете, что говорите?
– Я говорю вам все как было, – сказала Ольга, глядя на него незатуманенным, ясным взором. – Я достала «Байярд»… вы читали про Байярда? Рыцаря? Я, конечно, держала в руке не рыцаря, а пистолет, он только именуется в честь того рыцаря… И выстрелила ему в висок.
– Вы понимаете, что признаетесь в убийстве?
– Господи, Алексис, неужели вы прозаичный? Как жаль, если так. Убийство – это когда пьяный мужик бьет другого по голове топором. А я не убивала, я искала ощущений. Алексис, люди делятся на плебеев и сверхчеловеков. Плебеи живут по скучному смыслу, а сверхчеловеки ищут ощущений и новизны. Это же так просто… Мир – это сонм ощущений, и нужно познать как можно больше…
– Я ведь могу вас арестовать…
– А вот это – фигушки, – сказала она неожиданно трезвым, холодным голосом. – Ну кто вы такой, чтобы меня арестовывать?
– Офицер охранного отделения.
– Ой-ой-ой-ой! – закачала она головой, как китайский болванчик. – Какие ужасти… Я – Серебрякова, Алексис. Папа телефонирует губернатору или кому-нибудь еще и вас разжалуют… а мне будет жалко, вы симпатичный. Вас обязательно разжалуют. Мне – можно. Мне все можно. А вас разжалуют… или придет дьявол и вас убьет.
– Какой еще дьявол?
– Который мне служит, – серьезно сказала Ольга. – Ну, он не всегда мне служит, он иногда требует ему служить, он меня агентурит… но это ведь означает еще одно непередаваемое ощущение и не более того, верно?
– Странное сочетание слов, – сказал Бестужев вслух то, что думал. – «Дьявол» и «агентурит».
– Думаете? Ну, я же не про того дьявола, которого ругают в Библии. Я про своего дьявола, персонального, с которым мы служим друг другу… – она фыркнула. – Это так перепутывается, что не всегда и поймешь, кто кому служит. Знаете, он меня однажды побил. По шее. А потом я его оцарапала, пребольно, вот! И хотела оборвать ему погон, но пожалела – как он пойдет по улице с одним погоном?
– Ваш дьявол – в погонах?
– Ну конечно, непонятливый вы! Я же говорю – он есть, он живой, он настоящий, это я его зову дьяволом, а ему, между прочим, обидно, он обижается…
– Это он вам велел убить Струмилина?
– Поняли наконец-то! Алексис, вы порой бываете удивительно недогадливы… Конечно, дьявол велел. С чего бы мне самой убивать Колю? Но дьявол мне объяснил, что это необходимо, что это даст непередаваемые ощущения… и он ведь не соврал. Зря я поначалу спорила… Вот только стрелять в матрац было форменной глупостью, но и это зачем-то было нужно…