Диктатор
Шрифт:
— Шуленбург официально уведомил меня о том, что Германия объявила нам войну,— произнося эту фразу, Молотов, на удивление всем, ни разу не заикнулся.
Сталин медленно выпростал свое ставшее громоздким и непослушным тело из глубокого кресла и, подойдя вплотную к присутствовавшим, все еще продолжавшим стоять в томительном ожидании, грубо ткнул пальцем в тугую грудь Ворошилова, обтянутую кителем:
— Ну как, луганский слесарь, ты готов ответить малой кровью, могучим ударом? — И сам же ответил на свой вопрос: — Не думаю, что готов. Как может быть готов к войне человек, который, вместо того чтобы заниматься укреплением обороны, волочится за оперными певичками, часами позирует в мастерской у художника Герасимова и без конца торчит перед фотообъективами?
Ворошилов стоял навытяжку, внутренне похолодев от страха: не намекает ли вождь на то, что ему, Ворошилову, впору застрелиться? А что стоит вождю подать знак Берия, и тогда прославленный нарком обороны может запросто отправиться на тот свет, чтобы повстречаться там с Тухачевским.
Отойдя от Ворошилова, Сталин снова вернулся за стол, раскурил трубку и, уставившись на членов Политбюро, внятно, отчетливо выделяя каждое слово, сказал:
— Итак, война началась. Судя по первым сообщениям, она развивается совсем не так, как нам это рисовал наш бодрячок-самоучка Клим Ворошилов.— Он глубоко затянулся, жадно глотнув ароматный табачный дым, и продолжил, нагнетая в своем хрипловатом голосе железные, угрожающие нотки: — Великий Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а вы…— Он немного подумал и поправился, хотя поправка, по всему чувствовалось, далась ему с трудом: — А мы его… просрали!
Почти выкрикнув это последнее, резанувшее слух словцо, Сталин решительно встал и, опустив голову, раздраженно, вызывающе сказал:
— Я отказываюсь от руководства.
И так как все продолжали стоять, ошеломленно взирая на своего вождя, крикнул:
— Я никого не задерживаю, все свободны!
Сталин протиснулся сквозь кучку своих сподвижников, не успевших расступиться перед ним, и почти выбежал из кабинета. Через несколько минут машина уже мчала его на ближнюю дачу.
Никогда еще он не испытывал такого мрачного, гнетущего состояния, как сейчас. Прикрыв глаза тяжелыми, набрякшими веками, он подумал о том, как жестоко и несправедливо поступила с ним судьба. Война обрушилась на него в то время, когда ему уже перевалило за шестьдесят; измотав силы и нервы в борьбе с врагами народа — врагами внутренними, он должен теперь испытать натиск внешних врагов. Сейчас, когда хотелось покоя, когда самое время было упиваться достигнутыми успехами и победами, купаться в лучах славы и, возможно, взяться за новые теоретические труды или, на худой конец, за мемуары,— на него снова обрушился фронт.
«Теперь тебе не так просто будет выдержать такую адскую нагрузку, какую ты выдерживал тогда, в восемнадцатом,— с горечью размышлял Сталин.— Сколько тебе тогда было? Еще не было и сорока! Впрочем, что это ты ударился в личное? Все личное сейчас нужно решительно и бесповоротно отбросить! В тебе должен родиться стратег, иначе какой будет из тебя верховный главнокомандующий? Гитлер — это тебе не Деникин с его лошадками и сабельками! Это гигантская военная машина: танки, самолеты, орудия, автоматы… Прав был Тухачевский, хоть он и враг народа, что на лошадках у лихого конника Буденного… На тебя напал не просто один Гитлер, на тебя обрушилась вся военная мощь Европы. И еще вопрос, как поведут себя англичане и американцы? В лучшем случае будут, как зрители в цирке, завороженно смотреть, какие чудеса происходят на манеже, и приговаривать: «Какое захватывающее зрелище! И пусть они убивают друг друга как можно больше, наше дело пока что сторона, а когда они рухнут, перегрызут друг друга, вот тогда мы и приступим к делу». А в худшем случае — наложат в штаны, споются с Гитлером с перепугу да и единым фронтом обрушатся на островок социализма. Невероятно? А что тут невероятного, ведь спелся же с Гитлером большевик Сталин! Это все Вячеслав уши прожужжал: надо пойти на союз с немцами, вместе мы будем — сила! Вот тебе и союз, вот тебе и пакт — пустая бумажка…»
Опаляя душу полынной горечью, разгоралась жгучая обида и злость на самого себя. И как же это ты, мудрейший из мудрых, прозорливейший из прозорливых, позволил обвести себя вокруг пальца этому плюгавому ефрейторишке? Впрочем, у тебя самого и ефрейторских лычек нет… А этот подонок обманул, надул, обмишулил, как при игре краплеными картами! Ведь были донесения разведчиков, того же Рихарда Зорге, ты же их руками щупал, разноцветными карандашиками исчеркал… И надо же, любой недостаток мог бы обнаружить в себе или приписать, кроме одного: никогда не считал себя простаком в политике — и вдруг оказался в этой незавидной и даже позорной роли! Как все это объяснить боготворящему тебя народу? Как?!
А эти его соратники, какую ересь они все время несли! Всего месяц назад всесоюзный староста Михайло Иваныч распинался перед выпускниками военно-политической академии: «В момент, когда, казалось, что рука агрессора, как думали чемберленовцы, была занесена над Советским Союзом,— в это время мы заключили пакт с Германией. Занесенная над нами рука агрессора была отведена рукой товарища Сталина… Договор, заключенный между Советским Союзом и Германией, выбил оружие из их рук…» Вот уж старый осел, политический слепец, к тому же косноязычный: «рука, рукой, рук…» А твой невозмутимый Мехлис? Это же его слова? «Если вторая империалистическая война обернется своим острием против первого в мире социалистического государства, то нужно перенести военные действия на территорию противника, выполнить свои интернациональные обязанности и умножить число советских республик». Вон куда хватил, великий стратег. Посмотрим, как ты теперь будешь умножать число советских республик! А Жданов? Не придумал ничего лучшего, чем брякнуть: «Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики». Полководец, едрена-корень! Взводом не довелось командовать, а туда же! Вот пошлю на фронт, посмотрю, как будет выглядеть твоя наступательная политика!
Вид у Сталина, шагавшего к крыльцу дачи, был настолько потерянный и угрюмый, что обслуга, завидев его, предпочла рассыпаться по углам и закоулкам, стараясь не попадаться ему на глаза.
Сталин вошел в свою комнату, служившую ему и кабинетом, и спальней, и тяжело повалился на диван. Он был сейчас похож на солдата, сраженного на поле боя первой же пулей. Не хотелось ни о чем думать, хотелось забыться, уйти от всех мирских дел, укрыться в монастыре, оказаться в другой стране, в другом веке, в другом качестве, пусть даже в качестве монаха… «Как жаль, что ты не стал священником, мать так мечтала об этом! — подумалось ему.— Наверное, и Тухачевский жалел, что не стал скрипачом, музыкантом, когда его ставили к стенке молодчики из команды Ежова. А сейчас тебя хочет поставить к стенке Гитлер».
Долго пробыть в одиночестве Сталину не удалось. Комендант дачи доложил, что прибыли члены Политбюро. «Какого рожна им надо! — хотелось крикнуть ему и приказать гнать их взашей.— Какого дьявола прицепились ко мне, как репьи?» И вдруг его осенила страшная мысль: «А если они пришли тебя арестовать и объявить низвергнутым? Арестовать, обвинив в позорном бегстве, в том, что бросил государство на произвол судьбы в самую трагическую для него минуту?» Он сжался в комок, готовый ко всему…
— Иосиф Виссарионович,— голос Молотова был необычайно тверд,— вам надлежит сегодня же выступить по радио с обращением к народу.
Сталин рывком приподнялся с подушки и сел на диван. «Они еще верят тебе, они надеются на тебя»,— промелькнуло у него в голове.
— Какое радио? — растерянно переспросил он.— Какое обращение? Я отказываюсь выступать. Сам заварил кашу, сам и выступай. Кто подписывал эту паршивую бумажку?
— И ты и я,— невозмутимо сказал Молотов, ничем не выдавая своей обиды.— Кто мог предположить, что Гитлер так коварен? Сейчас не время сводить счеты. Народу надо все объяснить.
— Вот и объясняй,— упрямо сказал Сталин.