Диктатор
Шрифт:
— Не может быть! — воскликнул Андрей: такого рода предположения просто не укладывались в его голове.— Просто не верится!
Фадеев резко отбросил ладонью прядь уже местами побелевших волос:
— Бог с тобой, живи со своими иллюзиями… В тебе, Андрюха, скажу я прямо, все еще сидит раб, понимаешь, раб… Ты всего боишься. Скоро ты будешь бояться самого себя…
Его слова оскорбили Андрея не столько своим смыслом, сколько тем, что он удивительно точно попал в цель и обнажил самое уязвимое место его души, тайну, которую
— Зачем же ты так? — обиженно спросил Андрей.— А еще друг…
Фадеев ничего не ответил. Он сцепил губы и прикрыл воспаленные глаза набрякшими веками: он выговорился и, казалось, потерял интерес к Андрею. Тот понял, что ему пора уходить.
— Так все же я буду ждать статью,— напомнил он.— Не подведи со сроками. А то меня Мехлис живьем слопает. Главное — партийность литературы. Лейтмотив ленинский: «Долой литераторов беспартийных!»
Фадеев вскинулся с места и истерически выкрикнул:
— Не будет никакой статьи! К черту! Лейтмотив,— передразнил он Андрея, заметно кривляясь.— Лейт-мотив! Надоело! Все надоело, все!
— Извини,— сказал Андрей,— я не настаиваю. И постараюсь больше не приставать.
Фадеев, ожидавший, что Андрей будет «давить» на него, услышав эту фразу, как-то сник, перестал петушиться, лицо его приняло жалобный и виноватый вид.
— Андрюша, милый,— необычайно ласково произнес он,— что мне делать? Понимаешь, не пишется мой проклятый «Последний из удэге», ну не пишется, и все тут! До статей ли мне сейчас?
— Напишется,— попытался успокоить его Андрей.— Ты еще не один роман напишешь. Пройдет черная полоса.
— Нет, не напишется,— скорбно возразил Фадеев.— Такого, как «Разгром», уже не напишу…
Андрей взял его под локоть и по крутой деревянной лестнице повел наверх, в спальню. Там помог ему раздеться, уложил на кровать. Сейчас Фадеев стал похож на беспомощного ребенка.
— А Сталин… знаешь, что он сказал… тогда, помнишь, когда мы были у Горького? — уже не очень связно забормотал он.— Вождь сказал… Представляешь… Он сказал: «Почему… это… вы скрывали от меня Фадеева?» Как ты думаешь… Только как на духу: это добрый или худой знак?
— Конечно, добрый! — поспешил заверить его Андрей.— Сталин умеет ценить таланты.
Фадеев ничего не ответил: он повернулся на бок и вмиг «отрубился».
…Эта встреча с Фадеевым часто припоминалась Андрею. Припомнилась она ему и в тот памятный день, когда он был у отца в Старой Рузе.
Тимофей Евлампиевич еще накануне уговорил его сходить на зорьке порыбачить. Андрей с радостью согласился: он охотно схватывался за все, что могло отвлечь его от одиночества и мрачных дум.
Спать улеглись пораньше, но за окнами все еще было светло, солнце, казалось, не хотело расставаться со всем, что сияло сейчас на земле в его уже угасавших лучах. Они боялись пропустить утреннюю зорьку и было притихли, улегшись на кроватях, стоявших по соседству, сделали даже вид, что засыпают, но сон их не брал. Стоило Андрею закрыть глаза, как перед ним, точно живая, горячо дыша ему прямо в лицо, возникала Лариса. Он чувствовал прикосновение ее влажных губ, она смотрела на него с немым укором, будто спрашивая, почему он до сих пор не предпринял ничего решительного для того, чтобы вызволить ее из неволи.
— Отец,— не выдержал тягостного молчания Андрей.— Я не могу жить без нее. Что мне делать, отец?
Тимофей Евлампиевич, недвижно лежавший на спине, повернулся к нему.
— И я думаю о том же, сын,— сказал он.— От нее так и нет писем?
— Нет,— ответил Андрей глухо.— Представляешь, сколько лет прошло, а она молчит. Может, ее уже и нет в живых?
— Если бы так, тебе бы объявили. Что тебе сказали в приемной на Кузнецком в последний раз?
— Я был у них две недели назад,— ответил сын.— То же самое. Стандартные фразы: на поселении в Юрге.
— Значит, жива. Когда расстреливают, они отвечают, что человек сидит без права переписки.
— Но почему она молчит? Ведь ссыльным разрешают писать письма.
— Я и сам теряюсь в догадках. Ты не говорил с Мехлисом?
— Говорил. Ответил, что это дело компетентных органов и он якобы не имеет права вмешиваться. И еще издевательски добавил, что, видимо, ваша жена потеряла к вам интерес. Ну хорошо, предположим, она потеряла интерес ко мне. Но к Женечке?
— Женечка… Я представляю, как она страдает без нее!
— Надо что-то делать… Что-то придумать… Что-то предпринять…— Андрей говорил, задыхаясь, будто в настежь распахнутое окно не поступал воздух.— Надо попытаться еще раз пробиться к Сталину. Не зверь же он, в самом деле…
— Это вряд ли поможет. Сталин служит не людям, а идее. Разве ты не знаешь, что он не щадит даже своих родственников, даже своих детей?
— Тогда вот что,— Андрею вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль.— Я поеду в Юргу, я найду ее…
— Прекрасный замысел,— сказал отец,— но отдает авантюрой. Как ты ее разыщешь? И кто разрешит тебе встретиться с ней?
— Я все равно разыщу, я прорвусь к ней,— возбужденно и упрямо сказал Андрей.
— Впрочем, бывают и чудеса, Андрюша. Иной раз только авантюрный ход и оказывается единственно верным и даже спасительным.— Отец протянул руку к тумбочке за папиросами.— Что-то мне захотелось закурить. Может, и ты? У меня «Казбек».
Они закурили. Тонкие струйки дыма потянулись к окну. Там, за окном, уже смеркалось.
— Вот, кажется, и идет к завершению наш с тобой давний спор о диктатуре и диктаторах,— спокойно заговорил Тимофей Евлампиевич.— Человек очень странно устроен. Беда, обрушивающаяся на все человечество, его, конечно, трогает и волнует, но не настолько, чтобы он взвыл от отчаяния. А вот когда она приходит к нему в дом — взвоет, да еще как!