Диктатор
Шрифт:
— Далековато еще до съезда. За это время мы такое завернем!
— Далековато! — хмыкнул Сталин.— К съезду нужно готовиться уже сейчас. Кое-кто уже готовится, усиленно готовится,— с явным намеком произнес он.— Но не будем обращать внимания на этих приготовишек! Помнишь, Плеханов говорил о Ленине, что тот первоклассный политик, что означает, что он находится лишь в первом классе, то есть овладел лишь азбукой. Это же можно отнести и к некоторым нашим нынешним политикам. Они всерьез уверовали, что с азбучным багажом смогут вершить делами государства.
— О ком это
— Мало ли о ком…— уклонился от прямого ответа Сталин.— Ну да Бог с ними! Главное — продемонстрировать на съезде наше непоколебимое единство. Как у тебя с этим в Ленинграде?
— Есть еще немало колеблющихся,— озабоченно сказал Киров.— А колеблющиеся — самые опасные. Они непредсказуемы. Они, как известно, способны бросаться из одних объятий в другие. Таким мы прямо говорим: «Ты, милый человек, запоролся, запутался. Если ты сам не поднимешься, я тебе помогу. Если нельзя за руку поднять, за волосы подниму. Я сделаю все, чтобы тебя исправить, но если ты, милый человек, не исправишься, то пеняй на себя, тебе придется посторониться».
— Не очень убедительно,— выслушав эту сентенцию, сказал Сталин.— Напоминает заигрывание. А «посторониться» — слишком мягко сказано. Надо прямо говорить: «Мы тебя сметем с дороги железной метлой». Прав старик Горький: «Если враг не сдается, его уничтожают».
— И поэт прав,— подхватил Киров.— «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас».
— Кстати, о Горьком,— резко сказал Сталин.— Тебе не кажется, что старик в своем лазурном Сорренто слегка тронулся и чудит все больше и больше? Не думаю, что это просто старческий маразм. Наши противники умело используют известного писателя.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Киров.
— Вспомни это его заступничество за Каменева,— не скрывая злости, прямым текстом ответил Сталин.— Горький, можно сказать, извел меня своими бесконечными просьбами принять Каменева для откровенного разговора. А что это изменит в наших отношениях? Какие могут быть откровенные разговоры с врагами партии? Каменев не верит, что мы можем построить социализм в одной стране. А ты разве забыл его речь на Четырнадцатом съезде партии?
— Такое не забывается,— начиная понимать, к чему клонит Сталин, сказал Киров.— То был явный выпад против тебя, Коба.
— А ты еще числишь Каменева в друзьях,— трудно было понять, спрашивает или утверждает это Сталин.
— Удар ниже пояса,— обиделся Киров,— Пока он шел с нами, у нас были нормальные отношения. Меня всегда тянуло к деловым людям. Но теперь…
— Хорошо, я снимаю свои подозрения,— уже мягче произнес Сталин,— Вернусь в Москву, повстречаюсь с ним, если будет желание. Хотя наперед знаю, как будет юлить эта хитрая лиса.
Сталин изучающе взглянул на Кирова, стараясь понять, одобряет ли тот его слова, и добавил решительно:
— Мы даже пустим этого деятеля на трибуну съезда. Пусть говорит не со мной наедине, а со всей партией!
— Это будет разумно,— поддержал его Киров.
— А вообще-то все у нас в партии и в стране будет хорошо, если мы с тобой будем как одна скала. Тогда никакие бури нам не страшны,— почти ласково сказал Сталин, глядя на Кирова глазами чистыми, как у ребенка. Этот взгляд так пленил Кирова, что он ответил Сталину трогательной улыбкой.
Сталин надолго замолк, занявшись десертом. Он старательно и с явным удовольствием снимал кожуру с апельсина, разделяя его на дольки так, что он стал напоминать распустившийся цветок.
— А Тухачевского я у тебя забрал недаром,— ни с того ни с сего вдруг сердито изрек Сталин, словно бы Киров только что возражал ему по поводу дальнейшей судьбы командарма.
Сталина, с тех пор как Тухачевского послали в Ленинград командовать военным округом, занимала одна и та же навязчивая мысль. Он все больше и больше опасался, что Киров — этот новоявленный любимец партии, сменивший прежнего любимца — Бухарина — споется с потенциальным советским Бонапартом, и тогда это может обернуться реальной угрозой ему, Сталину.
— Если бы ты так не настаивал, ни за что не отдал бы Тухачевского в Москву,— откровенно признался Киров.— Светлая голова. Не в пример этим замшелым конникам. Как преобразил округ! А он у нас как-никак пограничный. Финны все больше льнут к Германии. Тухачевский еще не воплотил в жизнь свои замыслы. Два месяца, как уехал в Москву, а уже чувствуется.
Сталин насмешливо посмотрел на Кирова:
— Ничего, светлые головы у нас еще найдутся. Не оскудела Русь талантами. И незаменимых у нас нет. То, что не успел сделать Тухачевский, сделают другие. Зачем такому великому полководцу, такой «светлой голове» губить свои дарования в провинции? Мы же его взяли в заместители к Ворошилову, да еще и сделали начальником вооружений РККА. Кто откажется от столь заманчивого повышения?
Киров решил, что сопротивляться бесполезно, тем более что дело сделано.
— Воля твоя, Коба.
— Сделаем его со временем маршалом, пусть потешит свое непомерное честолюбие.
Сталин вспомнил, что инициатором перевода Тухачевского из Москвы в Ленинград был Ворошилов и что Киров тогда благодарил за хороший кадровый подарок. Конечно, сейчас Ворошилов, который как огня боится держать рядом с собой не только интеллектуалов, но даже тех, кто хоть чуточку умнее его, не возрадуется возвращению Тухачевского, но не потакать же всем его капризам. На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Зато «любимец партии» останется без «любимца армии». Крайне важно вовремя разделять и разлучать тех, кто тяготеет друг к другу по принципу душевного родства. Поохотились вместе всласть, и хватит.
— А все-таки интересно,— снова вернулся к этой теме Сталин,— чем еще пленил тебя твой командарм?
— Только своими делами,— Киров понял, к чему клонит его собеседник,— Карельский укрепрайон — его заслуга. Прошлой осенью под Ленинградом организовал комбинированную выброску и высадку воздушного десанта. Такого еще в нашей армии не было. За рубежом за голову схватились. Жаль, ты не видел. Какое потрясающее зрелище. Но я привезу тебе кинопленку.
— Я смотрю, ты готов записать своего любимчика в родоначальники воздушно-десантных войск?