Динамит пахнет ладаном

Костюченко Евгений Николаевич ""

— Дом — это дом. А мы жили коммуной. Семь курсисток в одной квартире. Так удобнее. Вскладчину.

— И полная свобода.

— Да, свобода.

— Прежде всего, от родителей, — добавил он.

— Да, и от родителей, — с вызовом повторила она. — Прежде всего, от их доходов. Мы не строили теорий социализма, а сами становились социалистами. То есть жили своим трудом.

— И на какой же фабрике изволили трудиться?

Вера ответила не сразу, и он решил, что обидел ее насмешкой. Но вот там, за кобылой, протрещала разрываемая ткань, и голос Веры зазвучал снова:

— Ненавижу эти платья на парижский манер. Нет, Павел Григорьевич, на фабриках мы бывали

совсем с иными целями. А трудились так же, как все. Переводы, уроки, госпитальные дежурства. Знаешь… — Она помедлила. — Как-то на Рождество привезли раненых из-за Дуная, а я в ту ночь убирала в приемном покое, и в одном из офицеров узнала тебя. То есть обозналась, конечно. Но те несколько мгновений были для меня довольно болезненными.

— Извини, пожалуйста, — сказал он. — За «фабрику». Хотел пошутить, а вышла грубость.

— Ничего, я не обидчива.

— Не припомнишь, когда это случилось? Я про того раненого офицера.

— Я же говорю, на Рождество.

— Забавно, — сказал он. — Я как раз в сочельник пулю схлопотал. В спину, от снайпера. Тоже испытал несколько болезненных мгновений.

— Серьезное ранение?

Он небрежно отмахнулся.

— Пуля на излете, через месяц уже вернулся в строй. Значит, ты жила с Леной? Как она сейчас?

— Оболенская? Ее уж нет, — спокойно ответила Вера. — В восемьдесят восьмом году умерла по дороге в Сибирь, в Александровском централе. Темная история. Говорили, что от тифа. Впрочем, ничего удивительного. В центральных тюрьмах условия пострашнее, чем на рудниках. Лена была осуждена на девять лет за то, что дала листовку рабочему. А оказалось, что ее негласно приговорили к смертной казни. Вот так. Ну, как я выгляжу?

Орлов обернулся. Вера одергивала куртку.

— Издалека никто не отличит тебя от мужчины. Особенно если не смотреть на дамские туфли. Но что делать с волосами?

— Резать, — категорически заявила она, наматывая прядь на руку. — Сейчас я соберу пучок, и ты отпилишь.

— К чему такие жестокости? Спрячь под шляпу. Нам только до поезда добраться.

— Это тебе только до поезда. А мне еще долго ехать. Волосы успеют отрасти. Режь, не бойся. У тебя острый нож?

— Мой нож не для этого, — сказал Орлов, вставая с сумкой, набитой консервами. — Подвесь эту сумку. Пусть еда будет на твоей лошади. А на моей — патроны и вода. И оружие. Передай, пожалуйста, винчестер.

— Вот еще! — Вера фыркнула и, подволакивая ногу, направилась к своей лошади. Она перекинула сумку и закрепила ее. А винчестер поглубже загнала в чехол за седлом. — Зачем тебе две винтовки? У тебя вон сколько оружия, а у меня что? Одни консервы? Поехали скорее, Паша, солнце уже высоко.

Она охнула и поморщилась от боли, но все же сама, без его помощи, забралась в седло.

Он раскидал песок и сухие ветки, скрывая следы их кратковременной остановки, и они снова тронулись в путь. «Да, солнце уже высоко, — с тревогой подумал капитан Орлов, оглядывая каменистые склоны ущелья. — Скоро выйдем на ровное место. Будем как на ладони».

— Ты уверен, что мы скоро сядем на поезд? — спросила Вера. — Я не вижу поблизости признаков железной дороги. Или ты хочешь вернуться туда, где нас чуть не убили?

— Нам придется попетлять, чтобы оторваться от Стиллера, — сказал Орлов.

— А я подумала, что мы заблудились.

— Не волнуйся. Лучше расскажи, как там все наши. Катя, Ростовцевы, Лебедевы…

Капитан Орлов всегда предпочитал принимать решение самостоятельно, а не после долгих обсуждений и споров. А Вера, похоже, привыкла давать советы и поучать. «Пусть

уж лучше болтает, чем командует», — решил он.

— Я давно никого не видела. Как уехала после ареста, так и не видела больше никого из наших. Но, если тебе так интересно… Катя? Она стала барыней. Как вышла замуж, так мы ее и потеряли из виду. Сидит в деревне. Муж у нее — энтузиаст современных технологий. Вот они с Катериной и внедряют достижения аграрной мысли в русский чернозем. Что же до Ростовцевых, то Николай погиб при аресте, в Харькове. Жандармы ночью ввалились в типографию, а у Коли был с собой револьвер. Не его. Он должен был его передать. Коля не был боевиком, он отвечал за газету, прокламации, связи с адвокатами. Боевиком он никогда не хотел быть. Но стал отстреливаться. Он очень аккуратно отстреливался. Даже не ранил никого. А они его просто изрешетили. Я предполагаю, он осознанно выбрал такой способ самоубийства. Хотел избежать допросов и всего, что следует за арестом. Ведь это самый простой выход — погибнуть. Без документов. В чужом городе, где тебя никто не опознает. Добавить хлопот господам из охранки. А арест… Многие ведь ломаются при первом же допросе. А тот, кто не сломался, может быть оклеветан. И обязательно будет оклеветан. Поползут слухи о предательстве, и отмыться будет очень трудно. Это раньше, до Первого марта, еще можно было питать иллюзии. Можно было надеяться на открытый суд, на то, что твои речи будут опубликованы, и прочая, и прочая… Нашему поколению не досталось иллюзий. Нас убивают. И мы убиваем в ответ.

— А Лебедевы? — спросил Орлов. — Надя, Илюша, Семен? Они тоже ввязались в политику?

— О них у меня нет решительно никаких сведений, — ответила Вера.

«Значит, ввязались, — подумал он. — И значит, они еще живы и, возможно, на свободе. Вера будет рассказывать мне только о тех, кому эти рассказы уже не могут повредить».

Ему вспомнилась их последняя встреча с Николаем Ростовцевым. Тот незадолго до начала турецкой кампании вышел в отставку, поручиком, хотя мог бы сделать блестящую военную карьеру, опережая многих — и связи родителей, и личное благоволение великого князя были тому порукой. Орлов не мог понять причин, по которым Николай покинул строй. Он спросил об этом напрямую, надеясь получить такой же прямой ответ. Но старинный приятель лишь сослался на загадочные семейные обстоятельства.

— Я удовлетворила ваше любопытство, Павел Григорьевич?

— Печально все это, — ответил он. — Леночка, Коля… Что же, буду молиться теперь и за них.

— Не стоит. Они были атеисты.

— Откуда такая уверенность?

— С Леной мы были ближе, чем сестры. А Коля — ведь он был моим мужем.

— Прости, не знал, — непонятно за что извинился Орлов.

— Гражданским мужем. Венчаться мы оба не хотели. К тому же в организации заключались только браки, необходимые для дела. Скажем, чтобы оформить наследство. Или получить доступ к ссыльному. Или… — Вера замолчала на полуслове, задумавшись о чем-то. И закончила невпопад: — И другие технические задачи.

— И все же, никто не умирает атеистом, — сказал Орлов. — Что бы человек ни говорил, что бы ни вытворял, а в последний миг обращается к Богу.

— Это утверждение так же трудно оспорить, как и согласиться с ним, — насмешливо произнесла Вера.

— Вот и не надо спорить. Я же с тобой не спорю. Потому что не знаю, не могу знать причин, по которым ты выбрала себе такую жизнь. Наверно, на то были веские причины. Может быть, ты уже жалеешь о своем выборе. Может быть, раскаяние еще впереди. Но это твой выбор, и я не могу с этим спорить.