Динка (ил. А.Ермолаева)
Шрифт:
Катя вытаскивает из комода детский фартучек с большим карманом на животе и с вышитой на кармане белкой.
— Вечные у тебя фантазии! — говорит она, пожимая плечами.
За обедом Динка запихивает в карман хлеб, хватает со своей тарелки котлету… Просаленная насквозь белка на ее животе предательски отдувается, и как ни исправилась Катя, а все-таки она сразу замечает и оттопыренный карман, и жирные пятна на Динкином фартуке.
— Что это ты сделала? — с удивлением восклицает она и, морщась от брезгливости, вытаскивает двумя пальцами измятую котлету. — Фу, какая
— Отдай! — чуть не плача, кричит Динка. — Это не гадость, это моя… я свою взяла!
Но Катя уже бросает котлету на грязную тарелку:
— Есть надо за столом! Сними сейчас же фартук, глупая девочка!
Динка молча снимает фартук.
«Наплевать мне на твою котлету! — сердито думает она. — Я завтра с шарманщиком напою сто штук таких котлет!»
И, бросив на стул фартук, она бежит к кукольному ящику, где хранится ее рваное платье.
«Встану раным-рано и пойду… Дзинь-дзинь денежки в шапке! Целую кучу заработаю и принесу Леньке!» — мечтает девочка.
Глава девятнадцатая
ТЯЖЕЛЫЙ ЗАРАБОТОК
Жарко парит солнце. Склонив усталые ветки и словно задумавшись о чем-то, стоят деревья; не шелохнется лист, притихли птицы. По лесной дороге, согнувшись под тяжестью шарманки, плетется старик. Рядом с ним, то отставая, то забегая вперед, семенит маленькая нищенка… Крутые кольца волос липнут к ее потному лбу; красные от жары щеки покрыты пылью, синие глаза устало щурятся на солнце, на разбегающиеся от дороги тропинки, на виднеющиеся среди зелени крыши разбросанных по лесу дач.
— Дедушка, нам дадут попить? — спрашивает Динка, облизывая языком губы и поправляя сползающее с плеча рваное платье. — Я попрошу, дедушка, ладно?
Но старик, глядя себе под ноги, молча шагает вперед… Сухое, морщинистое лицо его застыло в одном выражении долготерпения и покорности судьбе.
На свету кружатся мошки. Динка отгоняет их рукой и от нечего делать разглядывает приплюснутую шапку на голове шарманщика, изрезанный морщинами лоб, покрытый черными точками бугорчатый нос и свисающие из-под шапки, похожие на желтые лохмотья седые волосы.
Сед как лунь, на лбу морщины, С испитым лицом, Много видел он кручины На веку своем…машинально припоминает она и, забегая вперед, участливо спрашивает:
— Тяжело тебе, дедушка?
— Тяжело, — каким-то хрипящим звуком выдыхает старик.
— Ты, наверное, хочешь пить? — снова спрашивает Динка. Шарманщик медленно поднимает голову и поводит вокруг мутными, выцветшими глазами.
— Вот спросим… Где-нибудь подадут водички-то… Старик и девочка рано выбрались на работу, они обошли уже несколько дач. Динка пела и перепевала три песни, которые играет шарманка; она пела старательно, чисто, но на глазах ее уже не появлялись слезы, как тогда, на пристани. Она не жалела больше тех, о ком поется в песне, и не представляла себя несчастной, брошенной сиротой. Она думала о Леньке, и каждая монета, падающая в шапку, вызывала у нее радостную улыбку.
— Пожалейте нас, люди добрые! — весело говорила она, встряхивая шапкой.
Потом снова пела и, повторяя заученные слова песни, безучастно смотрела поверх голов своих слушателей… Динка работала. И ничто в ней уже не напоминало ту маленькую, трогательную нищенку, которая вызывала всеобщее сочувствие. И слушатели ее были уже не те простые, бедные люди, которые сами видели горькую нужду и от всего сердца жалели сироту. Сейчас это были дачники. Заслышав звуки шарманки, к ограде подбегали нарядные дети, а вслед за ними торопились бонны, нянечки в белых чепцах или бойкие горничные в кружевных передниках.
— Ступайте отсюда, — говорили они, — господа отдыхают.
Шарманщик резко обрывал музыку и шел к следующей даче; Динка, приготовившаяся петь, следовала за ним.
Но чаще дети поднимали крик и бежали к матери с просьбой впустить шарманщика.
— Мама! Там девочка! Пусти их! — кричали они, подбегая к веранде.
Калитка открывалась, горничная, брезгливо морщась и отстраняя детей, вела шарманщика и девочку по красивой аллее, усаженной по бокам выращенными в оранжереях диковинными цветами.
— Играйте! — приказывала она, остановив их неподалеку от веранды.
Старик перетягивал на шее ремень и, стащив со своей спины шарманку, упирал ее деревянной ножкой в песок. Динка становилась в позу. Дети, стоя поодаль, с любопытством смотрели на ее вихрастую голову, рваное платье и босые ноги Пение сопровождалось заунывной хрипящей музыкой. Ни веранде появлялись взрослые и, облокотившись на перила, перекидывались шутками. Маленькая бродяжка смешила их своей манерой прижимать руку к груди и откидывать назад голову с полузакрытыми глазами.
…Я с кинжалом в руке Пробирался тайком…пела Динка, и с веранды раздавался громкий хохот… Дети подбегали к взрослым и, получив от них завернутые в бумажки деньги, бросали их в шапку. Динка разворачивала бумажки и, тряхнув над своим ухом шапкой, бежала к деду. Шарманщик выгребал деньги в свой карман и низко кланялся, благодарил.
Иногда музыка и пение прерывались на середине, горничная совала старику деньги и поспешно выпроваживала его за калитку. Динка, ничуть не огорченная тем, что ее прервали, бежала впереди…
В одной даче пожилая дама с седыми буклями остановила ее пение в самом начале:
— Подожди, девочка! Какие песни ты поешь? — строго спросила она.
Решив, что для этой важной дамы необходимо назвать композитора, Динка бойко перечислила все три песни, которые играла шарманка, и, остановившись на одной, громко заявила:
— «Ах, зачем эта ночь…» — песня композитора Глинки.
— Что такое? При чем тут Глинка? Это не для детей, — сказала старая дама и, обернувшись к мальчику и девочке, которые безмолвно стояли около ее кресла, повторила: — Вы видите, дети, это не для вас! Пусть старичок просто поиграет.