Динка прощается с детством
Шрифт:
Сквозь деревья уже пробивались первые лучи солнца, когда, простившись с гостеприимными хозяевами, Леня и Динка двинулись в обратный путь.
Провожая их, Жук сказал:
— Теперь вы знаете нашу тайну, так что если что надо спрятать или передать кому, так мы всегда можем, а насчет оружия ты, Леня, помолчи пока.
В лесу уже совсем рассвело, на листьях блестели крупные капли росы, в кустах суматошились птицы.
— Слушан, Лень… Что ты думаешь обо всем этом? — взволнованно спросила Динка.
— Надо поговорить с мамой, — вместо ответа сказал Леня и задумчиво добавил: — Стоящие ребята, а, гляди, прошли огонь и воду!
— А как они с Иоськой… И как их… били. А старик… плакал… — Динка закрыла лицо руками, плечи ее задрожали.
— Ну, ну. Макака! Там выдержала, а тут плачешь, — успокаивая ее, улыбнулся Леня и, чтобы переменить разговор, напомнил: — А дедовский кошель? Я сроду не видал ничего отвратнее!
— Нечистые это деньги, сам Иоська сказал… Недаром Яков даже не дотрагивался до них, шил да шил сапоги… Мечтал учить Иоську. И сам погиб из-за этих проклятых денег. Вот уж верно, Лень, что «через золото слезы льются».
— У кого льются, а у кого и не льются… Да еще неизвестно, чей это кошель, может, прежнего хозяина… В общем, тайны старой корчмы! — засмеялся Леня.
Глава сорок пятая
ПОДАРОК ПАНА И ГОЛУБИНОЕ ПИСЬМО
Подходя ближе к дому, Динка услышала звон косы.
— Ефим косу точит! — крикнула она и, бросив Леню, помчалась вперед.
На чудесном заливном лугу, который так любила Динка, уже густыми рядами лежала скошенная трава. Потачивая косу и поплевывая на точило, Ефим с мокрым, вспотевшим лбом и прилипшими к нему завитками, с расстегнутым воротом рубашки стоял и сердито смотрел на подбегавшую Динку.
— Ефим, что ты делаешь? Ты же последние-распоследние цветы косишь! Неужели нельзя подождать хотя бы до приезда мамы! — кричала Динка.
— «Обождать, обождать»!.. Люди уже скоро по второму разу будут косить, а мы все обжидаем! — заворчал Ефим и, бросив в траву брусок, которым точил косу, сердито огрызнулся: — Не морочь ты мне голову с твоими цветами! Скажи яка барыня нашлась, цветочки ей треба нюхать! Нема чего сказать — разумна хозяйка! А того не думаешь, чем зимой корову и конячку будем кормить? Что есть будем? Вон и сейчас на базаре ни к чему не доступишься. Не коси да не коси! А трава передерживается. Какое с нее сено будет? Да нема тут о чем балакаты… Ты вот скажи мне лучше, где всю ночь прошлендрала?
— Как это «прошлендрала»? Выбирай, пожалуйста, выражения! — обиделась Динка.
— Чего выбирать? — подняв кустистые брови, хмуро спросил Ефим.
— Выражения, вот чего. Я не одна была, а с Леней ходила!
— А какая тебе Леня защита, что он может без ружья? Вот кинет кто хорошую каменюгу из кущей и раздробит голову. Уж один раз было такое дело.
— Фью! — свистнула Динка. — Запугался! Уж не Матюшкины ли?
— А что ж Матюшкин? Первейший гад! Это тебе все труля-ля, а он и доси забыть не может, как ты его скрипкой да мертвяком поддразнила! Вчера как узнал, что пан уехал, так напились с Павлухой горилки и давай грозиться.
— А пан уехал? Совсем? — живо спросила Динка.
— Совсем не совсем, а до весны. Подарок тебе передал! — смягчился вдруг Ефим.
— Какой еще подарок? — вспыхнула Динка. — Не нужны мне панские подарки!
— Ну не подарок, а так, приклад к лошади. Я, говорит, вместе с Примой должен был им отдать, да забыл тогда.
— Да что это такое? При чем тут Прима?
— А при том, что это седло. — Лицо Ефима смягчилось, глаза сузились. — Ох и красиво! С уздечкою да с плеткою! Казацкое седло, черненым серебром все выложено, аж блещить!
— Да на черта оно мне! — сердито топнула Динка. — Я ведь ему сказала, что не желаю ездить боком!
— Боком, боком, ненароком!.. Я ж тебе говорю, что седло казацкое, а какой казак ездить боком? Так и пан сказал: твоя панночка, Ефим, отказалась от дамского седла, так пусть ездит на мужском!
— Не буду я ни на каком! Зачем ты взял, Ефим? Что это за дружба такая завелась?
— Ниякой дружбы, а просто ехал пан на вокзал, остановился около моей хаты, попрощался со мной за руку и внес седло. Передай, каже, твоей панночке! С тем и уехал! Что я ему мог сказать? Вот приедет весной со своей заграницы, тогда и скажешь сама!
— Втащил все-таки! Тьфу, нахальство какое!
— А никакого особого нахальства тут нет. Пан как пан, еще и лучше многих. — Голубые щелочки глаз Ефима вдруг весело подмигнули. — Коров не велел больше продавать! А ни одному человеку! Остались теперь наши богатей с носом, и Павлуха тоже! Ну, они дуже не пострадают, бо у них и свои коровы хорошие, а вот только что от зависти аж почернели! Злобятся очень! Вот потому я и говорю тебе не шлендрай зря где ни попало! Убить они не убьют, а суродуют из-за угла!
— Ладно, слышала я уже это! — махнула рукой Динка. — А Мышка дома? — спросила она.
— Конечно, дома. Уже десятый час! Пешком пришла, потому как некому было ехать за ней. Я сегодня должен весь этот луг скосить, потому как завтра мы с Дмитром для солдаток косим.
— На панском лугу? Отаву?
— Хоть и отаву, а там возов десять будет. Решили всем обчеством помочь солдаткам, некому у них косить!
— Ладно, убирать сено я тоже приду, тогда скажи! — крикнула Динка и побежала домой.
На террасе Леня, сильно жестикулируя, рассказывал Мышке про ночной поход к «братьям-индейцам», все время повторяя: «Ты представляешь себе, как мы были поражены!»
Динка тоже вступила в разговор, наскоро поцеловав сестру.
— Но вы сумасшедшие, просто сумасшедшие! Я не знала, что и думать! Приезжаю — дверь заперта, и Ефим говорит, что не ночевали! Но то, что ты, Леня, рассказываешь, просто изумительно!
Динка начала в подробностях передавать сестре все, что они слышали и видели в корчме, потом серьезно сказала: