В ранних редакциях «Ecce homo» в прологе («В этот совершенный день») фигурировало произведение под названием «Песни Заратустры». 27 ноября 1888 г., Ницше отправил неизвестному (издателю?) письмо со списком из девяти пунктов, в котором три последние пустуют, а в шести первых перечислены стихотворения из будущих «Дионисовых дифирамбов» (см. НП, с. 346). Это те самые стихотворения, наброски к которым Ницше летом 1888 г. собрал в новую тетрадь (W II 10) — «Солнце садится», «Меж коршунов», «О бедности богатейшего», «Слава и вечность», «Огненный знак» и добавленная к ним более ранняя по происхождению «Последняя воля».
На определённых этапах работы над «Ecce homo» и «Ницше contra Вагнер» в декабре 1888 г. Ницше предназначал для этих произведений два из вышеназванных стихотворений. 15 декабря он отправил в Лейпциг рукопись «Ницше contra Вагнер» вместе со стихотворением «О бедности богатейшего», а 29 декабря — стихотворение «Слава и вечность» в качестве концовки «Ecce homo».
Между 29 декабря и 2 января Ницше затребовал, однако, эти стихотворения из Лейпцига обратно. Очевидно, именно в эти дни возникла Dm [1] собственно «Дионисовых дифирамбов». Об этой датировке, в частности, свидетельствует посвящение французскому поэту Катуллу Мендесу: «Восемь Inedita и inauditia, переданные моему другу и сатиру, творцу “Изолины”: пусть он передаст мой дар человечеству / Ницше Дионис / Турин, 1 января 1889». То, что Ницше говорит о «восьми inedita» целиком согласуется с тем, что в тот же день Ницше затребовал из типографии назад «Славу и вечность», « О бедности богатейшего» же ещё до следующего дня рассматривалась как концовка «Ницше contra Вагнер». То же, что Ницше называет Мендеса «творцом “Изолины”», также даёт нам точную хронологию. Как пишет Подах (NWZ, 372 f.), премьера «Изолины, принцессы фей» состоялась в Париже только 26 декабря 1888 г. Любимая газета Ницше «Journal des D'ebats» с рецензией на премьеру вышла в номере от 31 декабря, напечатанном вечером 30-го. В Турине газета должны была оказаться на следующий день.
1
Dm (Druckmanuskript) —
рукопись для печати, на основе которой делается первое издание.
Для отправки в типографию рукопись «Дионисовых дифирамбов» была подготовлена, очевидно, между 1 и 3 января. 3-го числа Ницше отправил Козиме Вагнер записку следующего содержания: «Мне рассказывают, что некий божий скоморох сегодня днём закончил “Дионисовы дифирамбы”».
Когда яснеет воздух,когда роса отрадойна землю ниспадает,незримо, так неслышно —ах, нежны башмачкиросы-отрады, как у отрадно-кротких —ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни,когда алкало тыслезинок небесных и росных капель,палимое, алкало ты,пока по жёлтым тропам травзлобно вечерние взоры солнцасквозь чернь деревьев пробегали,знойно-слепящие взоры, так злорадно?«Поборник правды? Ты? — глумились так —о, нет! поэт, и только!зверь, крадущийся, кровожадный, коварный,рождённый лгать,надуманно, продуманно, — но лгать:алкать добычи,в пёстрой маске,сам себе маска,сам себе добыча —и он— поборник правды?..О, нет! Паяц — и только! Поэт — и только!Пестроречивый,паяц под маской пестрокрикливый,пронырливый — по лживым мостам слов,по пёстрым радугам,между мнимым небоми мнимой землёюпарящий, скользящий —паяц — и только!Поэт — и только!И он — поборник правды?..Не молчаливый, холодный, гладкий, стылый,нет, не икона,и не столп бога,не выставлен пред храмом,как привратник бога:нет! Враг подобным идолам-истинам,в любой пустыне дома, но не пред храмом,с задором кошкипрыжком в окно любоешмыг! в любой случай,к любым джунглям принюхиваясь,жадно-прежадно принюхиваясь,чтобы ты по джунглям могмеж пятнистых-пёстрых хищниковгрешно-здоровым и пёстрым бегать,красивый,с губой похотливой,блаженно-глумливый,блаженно-адский, блаженно-алчный,хищно, зорко ползать, бегать...Или как орёл — глядит он долго,долго в пропасти, оцепенев:в своиже пропасти...О, как они кручей здесь,срывом на срыв,глубью за глубью всё глубже змеятся! —Вдругс налёту, стремглавкрылья на срез, упав,когтит ягнёнка,разом, в голоде яром,ягняток алча,злобясь на ягнячьи души,злобно злобясь на всех, кто глядитпо-овечьи, ягнячьи, кудлато-шёрстно,серо, с ягнячье-овечьим шелкошерстием [3] !Итак,орлины, пантериныте томления поэта,те твоитомленья под тысячью масок,ты, о паяц! ты, о поэт!..Ты в человеке виделравно овцуи бога— :бога терзать в человеке,как овцу в человеке,и терзая смеяться —вот оно, твоё блаженство,орла и пантеры блаженство,паяца и поэта блаженство!..»Когда яснеет воздух,когда серп месяца,зелёный меж багрян,завистливо скользит:— враждебен дню,при каждом шаге тайносрезая роз гирлянды,пока не сникнут розы,не сникнут розы бледно к склону ночи:так сник и я когда-тов моём безумье истины,в моём денном томлении,устав от дня, больной от света,— сникал я к вечеру, сникал я к тени,спалённый истиной,в жажде истины:— ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни —когда алкало ты? —Ах я изгнанникот света истины!Паяц, и только!Поэт, и только!
2
Переводчик Я. Э. Голосовкер.
3
В оригинале: «mit Lammsmilch-Wohlwollen», букв, «с молочно-ягнячьей доброжелательностью». Однако Wohlwollen перекликается, причём удвоенно перекликается, с Wolle — «шерстью». Именно эту перекличку подчёркивает Голосовкер, опуская при этом собственно значение слова. ( Прим. ред.)
«Не уходи от нас! — сказал тут странник, который называл себя тенью Заратустры, — останься с нами, не то снова найдёт на нас былая мрачная унылость.
Уже дал нам вкусить этот старый кудесник наихудшее из благ твоих, и вот, взгляни, уже у доброго благочестивого папы слёзы в глазах, и он уж совсем было собрался поплыть по морю тоски-уныния.
Пусть эти короли надевают на себя личину веселья перед нами: но не будь здесь свидетелей, бьюсь об заклад, и у них возобновилась бы былая недобрая игра,
4
Переводчик Я. Э. Голосовкер.
— недобрая игра волочащихся облаков, влажной унылости, хмурого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров,
— недобрая игра нашего завывания и крика в беде о помощи: останься с нами, Заратустра! Здесь много скрытого отчаянья, оно хочет высказаться, много вечернего сумрака, много облачности, много спёртого воздуха!
Ты накормил нас ядрёной мужней пищей и крутыми речениями: не допусти же, чтобы на нас под конец трапезы опять напали изнеженные женственные духи!
Только ты делаешь воздух вокруг себя ядрёным и ясным! Встречался ли мне когда на земле столь здоровый воздух, как у тебя в берлоге?
А видел я немало всяких стран, мой нос научился исследовать и оценивать всяческий воздух: но у тебя пьют мои ноздри свою высшую усладу!
Разве только, — о разве только, — о прости мне одно давнее воспоминание! Прости мне одну давнюю застольную песнь, которую некогда сочинил я среди дочерей пустыни.
И у них был такой же здоровый светлый восточно-утренний воздух; там был я наиболее отдалён от облачной влажной уныло-тоскливой Старой Европы!
Тогда любил я таких дев востока и иные, лазурные небеса, над которыми не нависают ни тучи, ни думы.
Вы не поверите, как они мило сидели, когда не плясали, глубокие, но безмысленные, словно маленькие тайны, словно лентами увитые загадки, словно орехи к застолью, —
правда, пёстрые и чуждые! Но безоблачные: загадки, которые не трудно разгадать. Из любви к таким девам сочинил я тогда застольный псалом».
Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем успел кто ответить ему, он уже ухватил арфу старого кудесника, скрестил ноги и оглядел всех важно и мудро: — ноздрями же он вопросительно-медленно втягивал воздух, как тот, кто в новых странах пробует новый воздух. Затем, подвывая, начал он петь.
2
Растёт пустыня вширь: увы тому, кто затаил пустыни!..
3
— Торжественно!Да, да, торжественно!Достойный приступ!Торжественно по-африкански!Достойно льваили моральной обезьяны-ревуна...— но ничто для вас,о вы, прелестные подруги,у ваших ножек мне,европейцу, у подножья пальмсидеть позволено. Селя. {3}И впрямь чудесно!Так вот сижу я,к пустыне близко и опятьтак далеко от пустыни,сам унесён в пустынность:то есть проглоченныйвот этой крошкой-оазисом— она как раз зеваяразинула рот свой,благоуханнейший ротик:туда я упал,пропал, проник — прямо к вам,о вы, прелестные подруги! Селя.Хвала, хвала тому киту,если благоденствовал так жегость его! — Ясен вамсей мой намёк от учёности?Хвала его брюху,если былостоль же миленьким оазисом-брюхомоно, как это: что беру под сомненье.Потому и прибыл я из Европы:она же мнительнее всех прочих дамочек. {4}Да спасёт её Бог!Аминь!Так вот сижу яв этом малом оазисе,словно финик я,бурый, сахарный, золотой, бухлый,так алча кротко рта красотки,а больше — зубок красотки-девы,тех льдистых, острых, белоснежныхкусачек; каждый горячийфиник сердцем по ним сгорает. Селя.Вот с такими плодамисходный, слишком сходный,Лежу я здесь, жучкамикрылатымиороен, обжужжен.Равно и теми точечными,глупенькими, грешненькимииз вздоров и затей, —и вами осаждён,о вы, немые, чающиекрасотки-кошки,Дуду и Зулейка,— осфинксен— так-то в словомного чувств вложил я(да простит мне Богсловоковерканье!..)— здесь сижу и лучший воздух нюхаю,впрямь, райский воздух,светлый, лёгкий воздух, злато-полосный,воздух, какой в кои векиронял на землю месяц, —пусть случайно,иль то случилось от своеволия,если верить древним поэтам?Я ж усомнившийся и здесь —я сомневаюсь,потому и прибыл я из Европы,она же мнительнее всех прочих дамочек.Да спасёт её Бог!Аминь!Прекрасный воздух впиваяи ноздри раздув бокалом,Без грядущего, без воспоминанийСижу я здесь, весь,о вы, прелестные подруги,И вот на пальму смотрю,Как она танцоркой вдругстан согнёт, разогнёт и бедром качнёт— самому не утерпеть, коль долго смотреть —ах, танцоркой она, как мне кажется,всегда, всегда, так долго, долговсё стояла только на однойноге?Так забыла, стоймя, как мне кажется,О другойноге?По крайней мере ятщетно искал утрату —где же клад-близнец,где вторая нога —в том священном соседствееё премиленькой, прехорошенькойвеерно-взлётной и блестковой юбочки?Да, коль вы мне, о, красотки-подруги,Готовы верить сполна:она потерялаеё...Ах, нет её!Не будет её!Другой ноги!О, как мне жаль прелестной другой ноги!Куда бы ей деться и грустить позабытой?Ноге одинокой?Быть может, в страхе передзлобным белокурымльвом-зверюгой? — А вдруг онаобгрызена, обглодана —о жуть! Увы! Увы! обглодана! Селя.Не плачьте же,Вы, мягкие сердца!Не плачьте, вы,О, финики-сердца!Сосцы молочные!Сердца-лакрицы-сумочки.Будь мужем, Зулейка!Мужайся! мужайся!Не плачь же больше,бледная Дуду!— Иль уместно здесьподкрепительное,душекрепительное?Елейная притча?Торжественная треба?..Эй, сюда! важность!Дуй же, дуй же снова,раздувальный мехдобродетелей!Эй!Ещё раз рыкнём,Морально рыкнём!Словно моральный лев,пред лицом дочерей пустыни рыкнём!— Ибо вой добродетели,вы, прелестные девушки,куда там большежара души европейца,жадной тоски европейца!Вот стою я уже,как европеец,не могу иначе, {5}да поможет мне Бог!Аминь!
* * *
Пустыня ширится, увы тому, в ком затаилась и растёт пустыня!Крошится камень, становясь песком; пустыня всё поглотит, всё в ней сгинет.Пылает смерти чёрный горизонт,и смерть жуёт, — лишь так она живёт...Не забывай средь похотливой суеты:Пустыня, камень, смерть — всё это ты...[5]{6}
5
Последних 6 строк в «Так говорил Заратустра» нет, они добавлены позднее. Приводятся в пер. И. Эбаноидзе.
Погибнуть так,как он погиб когда-то, —друг, божественные молнии и взорыбросивший в мою тёмную юность,— мужественный и глубокий,танцор среди сражения,средь воинов — беззаботный,среди победителей — опечаленный,судьбою вставший на судьбу свою,твёрдо, задумчиво, преддумчиво, —содрагаясь от того, чтопобедил,ликуя от того, что победил, умирая, —приказывая, когда умирал,— и приказ его гласил: уничтожьте...Погибнуть так,как он погиб когда-то:побеждая, уничтожая...
