Дипломатия Франклина Рузвельта
Шрифт:
С. Уэллес встретил значительные сложности уже в первой столице - в Риме. Во время бесед с ним Муссолини был "статичен" и двигался, по словам Уэллеса, с "грацией слона. Каждый шаг казался огромным усилием. В течение нашего длительного разговора он держал свои глаза закрытыми большую часть времени и открывал их лишь тогда, когда хотел подчеркнуть значимость высказываемой им мысли". Вполне понятно, что итальянский диктатор, связанный с Германией тесными узами, не мог ощущать свободу маневра в общении с представителями Рузвельта. На Уэллеса встреча с Муссолини произвела гнетущее впечатление. Он понял, что картина из Вашингтона видится более радужной, чем реальное положение дел в Европе. Муссолини и князь Галеаццо Чиано в беседе 26 февраля 1940 года выразили убеждение, что мирные переговоры возможны при двух условиях. Во-первых, Германия удовлетворит свои жизненные интересы
Если бы Рузвельт и Уэллес знали о секретной директиве, изданной Гитлером к началу переговоров с посланцем американского президента, у них, наверно, еще более поубавилось бы первоначального энтузиазма, В ней говорилось, что у заместителя государственного секретаря не должно остаться "ни малейшего сомнения в том, что Германия полна решимости завершить эту войну победоносно". Описание Уэллесом встречи с министром иностранных дел рейха Риббентропом полностью соответствует тому, что можно было ожидать в свете директивы Гитлера. Риббентроп, собственно, не стремился узнать, с чем приехал посланник Рузвельта в Европу. В течение двухчасового монолога Риббентропа его глаза, отмечает Уэллес, "были постоянно закрыты на манер дельфийского оракула". Уэллес остался крайне невысокого мнения о германском министре иностранных дел. Он пишет: "У Риббентропа абсолютно непроницаемый ум, это очень глупый человек, редко я встречал людей, которые мне не нравились бы больше".
Вывод С. Уэллеса был таков: надежда на достижение соглашения с Германией, на примирение англо-французов с немцами чрезвычайно мала.
Встречи Уэллеса в Париже не в меньшей степени, чем римско-берлинские контакты, свидетельствовали о невозможности подлинного примирения. Во Франции главенствовало пораженчество. "Лишь в немногих местах я мог получить впечатление надежды, решимости, мужества". В своей книге Уэллес отмечает: "Опыт моих встреч в Париже в мартовские дни 1940 года имел шокирующий эффект". Описывая беседу с главой французского государства Лебреном, Уэллес упоминает шестидесятидевятилетний возраст президента Франции, говорит о банальном характере сообщенной им истории франко-германских коллизий за период его жизни, высказывает сомнение в точности излагаемых президентом сведений и подчеркивает ту деталь, что Лебрен не смог вспомнить ни одной личности на многочисленных портретах, украшавших стены Елисейского дворца.
Кроме того, Уэллес встретился с Даладье, который сообщил о готовности Франции "поделиться" с Италией в Сомали, Тунисе и Суэце. Однако ни одно французское правительство, продолжал премьер: "не удержится у власти, если речь зайдет о Корсике и Ницце. В отношении Германии единственным мирным решением может быть обоюдное разоружение. Но оно должно проходить под контролем достаточно сильной нейтральной страны, а таковой являются лишь США".
Французский премьер дал своему американскому гостю понять, что согласен на признание Данцига немецким городом, на передачу немцам Судетов и Западной Польши, но он требовал реставрации Польши и Чехословакии. "Чтобы добиться мирного решения, - заявил Даладье, - имеется лишь одно средство: великая нейтральная страна - Соединенные Штаты должна взять на себя ответственность за переговоры и организовать международные воздушные силы для полицейских целей".
Для Рузвельта в существующей ситуации такая активизация внешней политики была невозможна. Уэллес ответил, что США не возьмут на себя обязательства подобного характера, содержащие потенциальную возможность американского военного вовлечения.
Наибольшее впечатление на Самнера Уэллеса произвел Поль Рейно, тогда министр финансов. По мнению Рейно, французское правительство быстро приближалось к тому пункту, когда все его ресурсы будут брошены на закупку вооружения в США. Но и Рейно, имевший репутацию "самого твердого" в отношении Германии человека в правительстве, верил "в то, что могут быть созданы практические схемы на базе международных военно-воздушных полицейских сил". В этом французы отличались от своих союзников - англичан. Рейно сообщил Уэллесу о недавнем ночном визите к нему Уинстона Черчилля, который, хотя и был, по мнению французского министра, человеком выдающихся способностей, потерял "эластичность мышления" и требовал войны до конца. Эта заключительная нота парижских рандеву Уэллеса подчеркивает безошибочность вывода: в правительственных кругах Франции того времени не было ни одной крупной политической фигуры, отошедшей бесповоротно от политики примирения и сговора. Правящий класс буржуазной Франции мечтал еще об одном Мюнхене, но видел его осуществление только в том случае, если гарантом выступят Соединенные Штаты.
В Лондоне - последнем пункте миссии Уэллеса - еще меньше верили в возможность реальных переговоров с германским руководством. Здесь готовились к решению конфликта вооруженным путем. Уэллеса поразило то, что в Париже и Лондоне правительства, как и население, пребывали в некоем сомнамбулическом состоянии. С явным удивлением пишет Уэллес президенту, что Париж "живет нормальной жизнью", движение не прерывается в городе ни на минуту, запасы продовольствия кажутся большими и повсюду можно выпить шампанского в качестве аперитива. Наблюдая, как теплым весенним днем (было воскресенье) все лондонцы вышли в парки, и за исключением мелькавших униформ ничто не говорило о войне, Уэллес пришел к мысли, что англичане и французы не до конца понимают степень угрозы, нависшей над ними. Общий итог миссии Уэллеса, зафиксированный им в конце марта 1940 года, таков: "Не существует ни малейших шансов успешного ведения переговоров между противостоящими сторонами".
Анализ донесений посланца президента получил самые весомые доказательства в апреле 1940 года, когда германские войска вступили в Данию и Норвегию. Обе страны были быстро оккупированы. На сей раз Рузвельт постарался не откладывать с объяснением американскому народу значения этого. В первый же день немецкого наступления - 9 апреля 1940 года президент сказал журналистам: "Происшедшее заставит многих американцев думать о потенциальных возможностях этой войны".
Примерно через неделю (15 апреля 1940 года) он высказался еще более определенно: "Мы знаем, что происходящее в старом мире прямо и непосредственно касается благополучия нового мира".
Беседуя в американском обществе издателей с руководителями важнейших органов информации в стране, президент говорил о необходимости просвещать американцев в отношении того, что означала бы для Америки победа диктаторов в Европе и на Дальнем Востоке. Рузвельт дошел до того, что стал описывать возможность вторжения в Западное полушарие. Это означало, что президент осознавал не только смещение силовой оси в мире, но и растущую опасность для собственно американской территории. Ход его рассуждений становился все более конкретным. Ведь именно в эти дни нужно было решать, что делать с Гренландией и Исландией, которые являлись владениями оккупированной Германией Дании. С точки зрения Рузвельта, если бы англичане или канадцы оккупировали их, то тем самым они создали бы нежелательный прецедент, которому могли последовать японцы, захватив голландскую Восточную Индию (если бы Германия оккупировала Голландию). Поэтому Рузвельт приказал предоставить жителям Гренландии экономическую помощь. Тем самым был сделан важный шаг на пути к созданию американских баз на этих двух территориях.
Следует внимательно понаблюдать за поведением президента на протяжении апреля месяца, этого столь важного периода в европейской борьбе. Еще не был ясен исход высадки немцев в Норвегии, а Рузвельт уже отказался выступить (как того хотел на сей раз Ватикан) снова в качестве примирителя, обратиться к Муссолини за посредничеством. В конце апреля стало очевидно, что англо-французы не смогут помочь Норвегии и эта страна будет оккупирована Германией.
В дни между захватом Гитлером Дании и Норвегии и кампанией на западе дипломатический фронт переместился на юг, в Италию. Премьер Рейно сделал последнюю, пожалуй, попытку расстроить итало-германский союз. В беседе с послом Буллитом (телеграмма Рузвельту от 24 апреля) он сказал, что Муссолини знает о согласии Франции пойти на уступки в Сомали, в вопросе о Суэце и Тунисе, но он считает это недостаточным: Гитлер нарисовал ему перспективу обладания всеми французскими и английскими владениями в Средиземном море, а также частью Югославии. Даже Лаваль, сторонник союза с Италией, заметил Буллиту, что предпочтет войну с Италией разделу империи.
Во многом под впечатлением предчувствий французов и их давления президент Рузвельт обратился к Муссолини с предостережением, что "расширение сферы военных действий поведет к явлениям с далеко идущими последствиями". На фоне этой новой реальности Рузвельт сделал несколько шагов, свидетельствующих о понимании им того факта, что конфликт в Европе вступает в критическую фазу. Он приказал министру финансов Моргентау предотвратить изъятие итальянских фондов из Соединенных Штатов. Затем Рузвельт направил Муссолини секретное послание. Мучительно размышляя, как лучше выразить скрытую угрозу итальянскому дуче, президент попросил своего посла в Риме Филипса не давать Муссолини печатного текста, а изложить идеи, заключенные в нем, устно.