Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана
Шрифт:
Нашим посланником в Праге в то время был Вильбур Карр - один из создателей единой внешнеполитической службы США в 1924 году. Его имя стало в среде американских дипломатов почти легендарным. Долгие годы этот человек ведал в Госдепартаменте административно-хозяйственными вопросами. Теперь же он возглавил нашу дипломатическую миссию в Праге. Этот человек, будучи прекрасным профессионалом, очень хорошо справлялся со своими обязанностями, и трудно было найти для нас лучшего руководителя. Конечно, он не мог изменить к лучшему катастрофическое положение дел, сложившееся тогда в Чехословакии.
Мы все чувствовали себя беспомощными перед лицом надвигавшихся событий. Однако в профессии дипломата очень важно всегда понимать пределы собственных
Помню, как однажды вечером я долго и тщетно ждал дворецкого, который обычно звал нас к ужину. Наконец, желая понять, что случилось, я отправился в салон и увидел нашего посланника, безмятежно спавшего в кресле, а слуги почтительно стояли в отдалении, не решаясь его будить. Этот человек, который мирно спал в центре Европы во время грозных событий, знаменовавших начало войны, превратился для меня в символ бессилия сторонников порядка и чести перед лицом демонической мощи, вырвавшейся на свободу по воле истории.
Я вспоминаю два поучительных для меня случая, происшедших в тот период. Дипломатов тогда нередко обвиняли в самоуверенности и высокомерии. Мы сами склонны были относить подобные обвинения на счет людских предрассудков, считая себя безгрешными. Но так ли это всегда и было?
Однажды утром, кажется, на четвертый день после моего приезда, в наше здание ворвалась хорошенькая молодая американка, которая тут же, без всяких предисловий, начала обвинять нас в бездействии. Она говорила, что немцы уже захватили Судетскую область, оттуда бегут тысячи чехов. Никто даже и не думает о том, как накормить и где разместить всех этих беженцев. Нам пора бы уже обратить внимание на эту проблему. "Почему вы ничего не делаете?" приставала она к нам.
Мы со вторым секретарем нашего посольства отвечали ей с холодной вежливостью, что мы ничего и не можем поделать в таких обстоятельствах. Никаких официальных решений об оказании беженцам материальной помощи не было; в нашем учреждении мы не имели практически никаких запасов еды и жилых помещений, а средств, выделяемых конгрессом, едва хватало на оплату четырех местных служащих. К тому же все эти страхи мы считали преувеличенными. Поэтому мы отнесли нашу посетительницу к категории невежественных и непрактичных "доброжелателей" и обрадовались, когда она наконец ушла. Однако случилось так, что эта дама, Марта Геллборн, впоследствии стала одним из лучших наших друзей, и мы восхищались ею именно за ее великодушие и силу характера, которые и послужили сначала причиной нашего раздражения. Таким образом, и я и мой коллега получили хороший урок.
Второй случай запомнился мне еще больше. В то время, когда немецкие войска готовились были войти в Богемию, перестали ходить поезда и летать самолеты, связывавшие оккупированную область с остальной страной. Как раз в это время из нашего посольства в Лондоне пришла телеграмма о том, что наш посол там, Джозеф Кеннеди, именно сейчас решил отправить одного из своих сыновей в Европу, чтобы тот на месте ознакомился с происходящим. Нам предлагалось найти возможности, чтобы этот молодой человек смог попасть в Прагу. Нас это разозлило. Джозеф Кеннеди считался в дипломатических кругах неприятным человеком, а его сын тогда не имел вовсе никакого официального статуса. Идея же, что он может "ознакомиться с ситуацией на континенте", с которой мы и так старались ознакомить всех, кого положено, была, с нашей точки зрения, полной нелепостью. С какой стати мы, занятые люди, должны были организовывать это путешествие? Все же, как того требовала служба, я позаботился о том, чтобы Кеннеди-младший попал в Прагу, несмотря на концентрацию немецких войск на границах страны, и смог бы осмотреть там то, что хотел. После этого я с удовольствием с ним распростился, как мне казалось, навсегда.
Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что этот "сомнительный" молодой человек станет в дальнейшем американским президентом, а я сам как дипломат буду с удовольствием служить ему, я бы в это ни за что не поверил. Это происшествие также оказалось для меня важным жизненным уроком.
Я находился в Праге всего около года - вплоть до официального объявления войны в Европе. Примерно в середине этого срока, в марте 1939 года, немцы вошли в Прагу и оккупировали всю Богемию и Моравию. Наша миссия формально была упразднена, но меня с двумя-тремя людьми оставили присматривать за нашим зданием; кроме того, я продолжал работу политического обозревателя. Когда разразилась война, меня перевели в наше посольство в Берлине, под власть которого подпала Чехословакия и вскоре должна была подпасть большая часть остальной Европы.
В эти месяцы мое положение в Праге было почти уникальным. Большинство иностранных журналистов, наехавших сюда во время мюнхенского кризиса, теперь покинули эту страну, и я оставался едва ли не единственным западным политическим обозревателем, постоянно жившим в оккупированной Чехословакии.
Судьба этого народа в то время мало интересовала большие газеты европейских столиц, но она интересовала меня. Потрясенный всем увиденным, я посылал в Вашингтон одно донесение за другим. Может быть, только человек пять в Вашингтоне читали эти материалы. Но годы на службе в Госдепартаменте научили меня писать аналитические материалы даже без надежды на особую реакцию. Я пытался осмыслить чехословацкую драму, развернувшуюся перед моими глазами. Зная русский язык, мне было несложно освоить чешский и словацкий, а работая в Германии, я смог изучить немцев. Служба в Вене дала мне представление о том, чем была тогда Центральная Европа, частью которой являлась Чехословакия.
Я не питал никаких симпатий к нацистам и был тронут судьбой чешского народа, который стал жертвой гитлеровского империализма. Вместе с тем я был далек и от сентиментального энтузиазма английских и американских либералов в отношении режима Бенеша и вообще статуса Центральной Европы после Первой мировой войны. У меня сохранились неприятные воспоминания об узком национализме чехов после моего предыдущего визита в Прагу, а "Малая Антанта"{16}, на которой чехи пытались строить свою международную безопасность с помощью французов, казалась мне неэффективным, искусственным союзом, плодом нереалистичной французской политики в ту эпоху. К тому же мои симпатии были на стороне австрийцев, которые тогда не пользовались расположением других стран Европы, а чехи в период независимости относились к ним с особой враждебностью; между тем чехи, по моему убеждению, многим в своей культуре обязаны австрийскому влиянию.
Таким образом, моя интерпретация мюнхенского кризиса значительно отличалась от интерпретации большинства западных либералов. Кроме того, я не верил в готовность СССР прийти на помощь Чехословакии, даже если бы это сделала Франция. Советские лидеры понимали, что обоснованные опасения поляков и румын за свою территориальную целостность не позволят им пропустить через свою территорию крупные советские военные силы. Поэтому, если бы Франция и Англия начали войну, основное бремя военных действий пришлось бы, по моему мнению, все равно нести им.
Поэтому, если я и сожалел, что во время этого кризиса Англия и Франция не смогли противостоять Гитлеру, то по другим причинам, нежели это было принято среди либералов Запада. Тогда я, сочувствуя трагедии чехословацкого народа, питал в то же время надежду, что у этих событий могут быть и некоторые положительные последствия. Некоторые из этих представлений нашли отражение в моих записях той поры, сделанных вскоре после прибытия в Прагу.
"Здесь, в перенаселенном сердце Европы, где столь обострен дух соперничества, трудно найти такое лекарство от местных болезней, которое бы всех устроило. Перемены всегда проходят болезненно, а теперешние перемены могут в конце концов принести больше экономической безопасности и расовой терпимости людям, которые, увы, нуждаются и в том и в другом.