Дипломатия
Шрифт:
«Определенно то, что новый закон наций постепенно овладевает умами людей и становится руководящим на практике, распространяясь по всему миру. Это закон, признающий независимость, с неодобрением относящийся к агрессии, поощряющий мирное, а не кровавое разрешение споров, имеющий целью урегулирования постоянного, а не временного характера, и, что самое главное, признающий в качестве наиболее полномочного высшего суда Страшный Суд цивилизованного человечества» [216] .
216
Гладстон, цитируется в: Carsten Holbraad. The Concert оf Europe: A Study in German and British International Theory, 1815–1914 (Холбраад Карстен. Европейский концерт: очерки немецкой и британской теорий международных отношений, 1815–1914 годы). (London: Longmans, 1970), p. 166.
Каждое слово в этом параграфе могло бы быть произнесено Вильсоном, и смысловое содержание, разумеется, было очень близким его обоснованию создания Лиги Наций. Когда в 1879 году Гладстон попытался обозначить различия между собственной политикой и политикой Дизраэли, он подчеркивал, что вместо поддержания баланса сил он бы стремился к тому, чтобы «европейские державы сохраняли свое единство. А зачем? Затем, что, поддерживая единство их всех, вы нейтрализуете и связываете эгоистические устремления каждой из них. …Совместное действие фатально для эгоистических целей…» [217] Конечно, неспособность сплотить всю Европу была точной причиной роста напряженности. Не было ни одной предсказуемой проблемы – и уж, конечно, не проблема будущего Болгарии, – которая могла бы помирить Францию с Германией или Австрию с Россией.
217
Там же. С. 145.
Ни один британский премьер-министр до Гладстона не пользовался подобным языком. Каслри относился к «Европейскому концерту» как к инструменту реализации венских договоренностей. Пальмерстон видел в нем инструмент для сохранения баланса сил. Гладстон же, будучи далеким от того, чтобы видеть в «Европейском концерте» обеспечивающую статус-кво силу, предназначал ему революционную роль создателя совершенно нового мирового порядка. Этим идеям суждено было пребывать невостребованными до тех пор, пока поколением позднее на сцену не выступил Вильсон.
Бисмарку такие взгляды были просто ненавистны. Неудивительно, что эти две титанические фигуры всем сердцем ненавидели друг друга. Отношение Бисмарка к Гладстону напоминало отношение Теодора Рузвельта к Вильсону: он считал великого викторианца частично мошенником, частично чистым наказанием. В письме германскому императору в 1883 году «Железный канцлер» отмечал:
«Наша задача была бы намного легче, если бы в Англии окончательно не вымерла раса тех великих государственных деятелей прежних времен, имевших понятие о европейской политике. Невозможно вести политику, при которой можно было бы учитывать позицию Англии, со столь неспособным политиком, как Гладстон, который является всего лишь большим оратором» [218] .
218
Бисмарк – кайзеру Вильгельму, 22 октября 1883 года, в: Otto von Bismark. Die Gesammelten Werke, vol. 6 (Berlin, 1935), pp.282—83. (Бисмарк Отто фон. Собр. соч. Т. 6. С. 282–283).
Точка зрения Гладстона на своего противника была гораздо более прямолинейной, например, когда он назвал Бисмарка «воплощением зла» [219] .
Гладстоновские идеи по поводу внешней политики постигла та же участь, что и идеи Вильсона, потому что и те, и другие побудили их соотечественников скорее устраниться от дел глобального характера, чем участвовать в них. На уровне повседневной дипломатии приход Гладстона к власти в 1880 году мало что изменил в имперской политике Великобритании в Египте и к востоку от Суэца. Но зато он помешал Великобритании стать каким-то фактором на Балканах и в целом в вопросах европейского равновесия.
219
Гладстон – лорду Гренвилю, 22 августа 1873 года, в: Agatha Ramm, ed. The Political Correspondence of Mr. Gladstone and Lord Granville: 1868–1876 (Политическая переписка г-на Гладстона и лорда Гренвилла: 1868–1876), vol. 2. (Oxford: Clarendon Press, 1952), p. 401.
Таким образом, второй срок пребывания Гладстона на своем посту (1880–1885 годы) имел парадоксальный эффект, который заключался в том, что была убрана страховочная сетка из-под Бисмарка, самого умеренного из государственных деятелей на континенте. Точно так же отход Каннинга от европейских дел подтолкнул Меттерниха к царю. Пока в британской внешней политике господствовали воззрения Пальмерстона/Дизраэли, Великобритания могла служить последним средством сдерживания на тот случай, если Россия слишком далеко заходила на Балканах или на подступах к Константинополю. При Гладстоне такая гарантия закончилась, что поставило Бисмарка в еще большую зависимость от становящегося все большим анахронизмом треугольника с Австрией и Россией.
Восточные дворы, все еще остававшиеся бастионами консерватизма, в определенном смысле оказались даже более восприимчивыми к националистическому общественному мнению, чем представительные правительства. Внутренняя структура Германии была задумана Бисмарком с таким расчетом, чтобы давать ему возможность применять на практике основополагающие принципы дипломатии баланса сил, но в ней оказалась заложена тенденция прибегать к демагогии. Несмотря на то что рейхстаг избирался на основе самого широкого по охвату избирательного права в Европе, германские правительства назначались императором и были подотчетны ему, а не рейхстагу.
Лишившись, таким образом, ответственности, депутаты рейхстага могли свободно предаваться самой экстремальной риторике. Тот факт, что военный бюджет ставился на голосование раз в пять лет, порождал у правительств искушение создавать кризисы как раз в тот самый важный для него год, когда ставилась на голосование оборонная программа. По прошествии достаточного времени эта система могла бы перерасти в конституционную монархию с правительством, подотчетным парламенту. Но в решающие годы формирования новой Германии правительства легко поддавались националистической пропаганде и слишком охотно шли на измышления относительно опасностей извне, чтобы собирать за собой своих избирателей.
Русская политика также страдала от безудержной пропаганды панславистов, основной темой которой был призыв к агрессивной политике на Балканах и открытому противостоянию Германии. Один русский вельможа в беседе с австрийским послом, состоявшейся в 1879 году, уже к концу царствования Александра II, так объяснял ситуацию:
«Люди здесь просто боятся националистической прессы. …Именно флаг национализма, которым они прикрываются, защищает их и гарантирует им мощную поддержку. С тех самых пор, как националистические тенденции вышли так заметно на первый план, и особенно с того времени, как им удалось возобладать, вопреки здравому смыслу, в вопросе о вступлении в войну [с Турцией], так называемая «национальная» партия… стала настоящей силой, потому что в нее входит вся армия» [220] .
220
Цитируется в: Кеннан. Упадок европейского порядка. С. 39.
Австрия, еще одна многоязычная империя, находилась в аналогичном положении.
При таких обстоятельствах Бисмарку становилось все труднее совершать свое неустойчивое балансирование. В 1881 году на трон в Санкт-Петербурге взошел новый царь, Александр III, не сдерживавший себя идеологией консерватизма, как его дед Николай I, или личной приязнью к стареющему германскому императору, как его отец Александр II. Медлительный в делах и автократичный, Александр III не доверял Бисмарку, отчасти потому, что политика Бисмарка была чересчур сложной для его понимания. Как-то он даже сказал, что он, как только находит в депеше упоминание о Бисмарке, ставит крест рядом с его именем. Подозрительность царя подогревалась его женой-датчанкой, которая не могла простить Бисмарку отторжения Шлезвиг-Голштинии от ее родной страны.