Дипломаты (2 часть)
Шрифт:
– Я весь день работала, – вдруг произнесла она. – Весь день. И ждала тебя, чтобы уйти на пруды, в лес… Пойдем?
Они шагали по большому лугу, стараясь короткой тропкой выйти к прудам, а он думал: «Надо сказать ей. Остается все меньше времени – надо сказать…» А потом они дошли до пруда, и он оставил ее на круче, а сам поспешил к дальнему дереву, стоящему у самой воды. Он разделся и поплыл, поплыл быстро, сильно работая руками.
– Вода холодная? – крикнула она.
– Нет, совсем теплая!.. Теплая! – отозвался он.
Она сбросила с себя платье,
– Нет, не теплая! – сказала она. – Не теплая, но хорошая…
Он вынырнул рядом с Кирой и коснулся ладонью ее спины.
– Ну говори: останешься или нет? Говори!
Она засмеялась и устремилась к берегу.
А он вновь настиг ее и, взяв на руки, погрузил в воду, а потом бережно приподнял над водой, потом вновь погрузил.
– Кира… Кира…
Они выбрались на берег, когда туман забелил леса и поля. Только вода сберегла дневное тепло, не хотелось из нее выходить. Она натянула на мокрое тело платье и побежала, не дожидаясь его.
– В рощу, там тепло! – засмеялась она.
– Там лоси!
Она не расслышала.
– Лоси там! – крикнул он громче. – Лоси!
– Если там львы, я все равно пойду.
Он нагнал ее, когда она скрылась в рощице. Здесь было сухо и тепло. Где-то далеко-далеко в тишине леса чутко хрустнула сухая ветвь.
– Лось? – засмеялась она и, протянув руку, нащупала горячую ладонь Петра. – Будь рядом, я боюсь… Иди ко мне ближе…
Он обнял ее. Платье все еще было влажным.
Они ушли в глубь рощи, туда, где уцелели старые ели, здесь было еще теплее, чем ни опушке, а под деревьями было много сухой хвои, рыхлой и мягкой.
– Здесь сядем, – сказал он и, бросив пиджак, сел, привалившись спиной к стволу. Она села рядом. – Теперь понятно, почему сюда прибегают лоси. Как тепло!
– Да, тепло, – сказала она и зябко повела плечами. – Дай мне руку.
Она пододвинулась к нему, приникнув щекой к его груди.
– Кира?..
Оп вздохнул.
– Могу я тебе сказать все то, что хочу сказать… должен…
Она сделала такое движение, словно хотела разметать лицом горячую тьму на его груди и зарыться поглубже.
– Говори… ну, говори!..
– Слушай. – Его большая ладонь, твердая и горячая, сейчас лежала у нее на спине. – Я прошу тебя: останься. – Он вдруг почувствовал, как холодно, как трудно ему говорить – губы точно отвердели, свело скулы. Ему вдруг показалось, что он так и не сможет сказать главного. – Все, что тебя пугает, ничто в сравнении с тем, что у нас есть… пойми это. – Нет, он говорил не так, как хотел.
Она приподнялась и охватила его шею. И вновь, как прежде, ее волосы упали ему на лицо. Напитанные хвойной свежестью, они стекали по лицу, застилали глаза. Все тепло, что еще осталось в лесу, собралось в ее ладонях, в губах ее… И поток ее волос будто ворвался в его грудь и растекся по телу. Где-то рядом ломались сучья и шумно рушились, но он ничего не слышал, не хотел слышать… пламя обволокло их, пламя, пламя… Когда оно опало, роща была тиха. Они вдруг
– Так ты останешься? – спросил он.
Она не подняла глаз, пошла быстрее.
– Нет, – ответила она и уже шагнула прочь, шагнула резко, но потом остановилась. – Послезавтра папин день. Мы хотим, чтобы ты был. На Воздвиженке. Придешь?
– Приду…
Он подумал: «Папин день – предлог. Просто это будет прощальный вечер. Она уезжает. Июльская революция не оставила никаких сомнений ни для Клавдиева, ни для Киры. Даны все ответы, и их дисциплинированный ум принял решение, единственное».
Он сумел выбраться к Клавдиевым только в десятом часу. Его встретила Кира.
– А наши уже встали из-за стола. Ты что так поздно?
Они прошли в кабинет. Горела лампа под зеленым абажуром, и комнату наполнял полумрак. Три кресла, высоких, темного дерева, с узкими спинками, чем-то напоминающими силуэты готических замков в ночи, стояли, образуя треугольник.
– Вам известна эта новость? – спросил Клавдиев, когда Петр и Кира вошли в кабинет.
– Какая, Федор Павлович?
– Чрезвычайная комиссия… расстреляла Александровича.
– Известна.
– Вы и этот шаг одобряете?
Петр взглянул на Клавдиева; он сидел в своем кресле, собравшись в комок. Поодаль стоял молчаливый Столетов.
– Моего одобрения никто не спрашивал, – заметил Белодед, – но… если хотите знать мое мнение?
– Да, Петр Дорофеевич, – сказал Клавдиев.
– Мне кажется эта мера… верной.
– Сказать «верной» еще ничего не сказать, – вставил Клавдиев.
Петр взглянул на Киру: она смотрела в окно на ночную Москву – всем своим видом она хотела показать, как безразлична к тому, что происходит рядом.
– Он лично ответствен за убийство Мирбаха, – ответил Белодед. – Лично, – добавил грозит великими бедами России, одного этого достаточно.
Столетов вышел из-за стола, встал перед Петром.
– Быть может, для вас Александрович лицо неизвестное, а я знал его – он убежденный революционер, человек, ненавидевший царизм.
– Это не меняет положения, – ответил Петр.
– Вы не смеете так говорить, – бросил Столетов. – В моем доме… не смеете!.. – воскликнул он, накаляясь.
Белодед медленно пошел к двери.
– Петр Дорофеевич, погодите! – услышал Белодед голос Клавдиева и тотчас подумал: «Это кричит Клавдиев – не Кира. Надо остановиться. Надо, надо остановиться!» Он был убежден, что ему надо остановиться, не дать себя увлечь волнению, найти какое-то слово, самое обычное, и ответить Клавдиеву. но он продолжал идти, продолжал упорно, сознавая, что нет силы в природе, которая могла бы его теперь удержать, хотя завтра он пожалеет о том, что сделал так, завтра обязательно пожалеет. и все же продолжал идти.