Дипломаты (2 часть)

Дангулов Савва Артемьевич

– Ты спишь? – в дверях стоял Илья.

– Нет, брат. – Николай Алексеевич подобрал ноги. – Садись поближе. – Ему нравилось, когда брат сидел где-то рядом. – Здесь удобнее.

Но Илья Алексеевич сел у двери.

– Мне тебя отсюда лучше видно, – заметил он, и по стесненному дыханию Репниц почувствовал: брат неспроста отказался сесть на кушетку. – Да, мне лучше отсюда, – повторил Илья по инерции, лишь бы что-то сказать, видно, другие думы владели сейчас им. – Послушай. Николай, сегодня утром, когда мы вернулись к тому разговору, – он помолчал, – меня смутила одна твоя фраза…

Только сейчас Репнин обратил внимание, что брат был не в домашнем костюме, как обычно –

бумажные брюки, вельветовая куртка. Илья обожал вельветовые вещи, – а в пиджаке.

– Смутила фраза? Какая именно?

На миг Илья, казалось, перестал дышать.

– Ты сказал, что тебя попросили составить перечень тайных договоров, заключенных Россией в нашем веке. – Илья на минуту умолк – то ли длинная фраза утомила, то ли ждал ответа от брата. Он извлек из жилетного кармана часы, шумно открыл крышку и так же шумно закрыл, старший Репнин волновался и должен был дать работу рукам. – Но ты понимаешь… о каких договорах идет речь?

– Да, разумеется, очевидно, и Бьерк, и тройственный секретный пятнадцатого года, и тот Покровский-Думерг, да только ли это…

Старший Репнин поднес к уху закрытые часы, прислушался – сквозь серебряную оболочку были слышны удары маятника.

– Надеюсь, ты не так прост, чтобы не понять – дело не в инвентаризации…

– Что ты хочешь сказать, брат?

И опять исчезло грохочущее дыхание Ильи, исчезло на мгновение, чтобы возникнуть с новой силой.

– Что сказать? Не сказать, а спросить: ты… Репнин?

Николай Алексеевич обернулся к брату и увидел: тот пытается возвратить часы в жилетный карман и не может – часы точно вспухли.

– Репнин.

Илья зажал часы в кулак, но высоко поднять не смог – цепочка не пускала.

– Нет… нет… тебя, как нитку вокруг пальца. Да, вот так, вот так… – Илья выдвинул толстый мизинец и обернул вокруг него цепь. – Так вот.

Николай Алексеевич подошел к брату.

– Ты не витийствуй. – Он взял из рук Ильи часы и вложил их в жилетный карман. – Хочешь, чтобы тебя слушали, говори спокойно, да тебе и вредно этак. – Он пододвинул стул, сел. – Ну говори.

Илья встал и тихо пошел к окну.

– Погоди, я должен успокоиться.

– Успокаивайся. Там в кувшине холодный квасок.

Было слышно, как Репнин-старший стучит стаканом, не в силах с ним справиться.

– Ну теперь можешь?

– Ты слыхал когда-нибудь, что сделал твой прадед Пармен Репнин, когда младший сын вернулся в Россию с женой-полячкой? – спросил Илья. – Нет, он их псами не затравил, он был человек просвещенный и казнил гуманно: проклял и выгнал в белое поле. Сурово? Но за измену не милуют.

– Измену?

– А ты думал что? – Голос Ильи наполнился гневом. – А знаешь ли ты, что к Бьерку, худо ли, хорошо ли, причастны и я, и твой отец, а тройственное писано вот этой рукой? – Он протягивал Николаю пухлую ладонь, всю в красных пятнах. – Коли мы это делали, наверно, думали о благе России не меньше твоего, а?

Николай вскочил, стул опрокинулся.

– Ты с ума сошел!

– Нет, нет, ты посиди, а я доскажу все, что хотел сказать, – заметил Илья, сдерживая громкое дыхание. – Я вчера читал стокгольмский листок от третьего дня. Большевики разослали по нашим посольствам и миссиям депеши, предлагая всем, кто на это польстится, почет и тысячные оклады… Тридцать телеграмм, тридцать! И ни одного согласия. Мы-то знаем, среди посольских есть разные люди, и хорошие и дурные. Но даже самый последний человечишка, о котором все наслышаны, не человек – собака, понимаешь, собака, даже он отверг… А ты будешь первым, как тот евангельский отступник, которому вослед сыпались каменья. Указующий

перст будет обращен на тебя: «Вот он, Репнин, что за тридцать поганых сребреников…» Ты что, хочешь, чтобы я на тебя, как на недруга, пошел? Ты этого ждешь от меня, да? Этого? Что же ты молчишь, а? Или сказать нечего?

Николай молчал, он только сосредоточенно смотрел на Илью, но в этом взгляде не было даже укора.

– Меня одно заботит, – заметил Николай Алексеевич задумчиво. – Как мы жить в одном доме будем? Может, мне проторить тропку во флигелек, а?

– Нет уж… коли быть кому из нас раком-отшельником, то мне, – бросил Илья. – Тут у меня перед тобой все привилегии.

Илья вышел.

Николай продолжал стоять у окна и слышал, как в соседней комнате хрипит своими простуженными бронхами брат, как он неуклюже волочит ноги, не без труда открывает шкаф, кряхтит, стягивая ремни на чемодане, и неудержимо вздыхает. И, странное дело, вопреки тому бесконечно обидному, что Илья только что сказал, он не вызвал у Николая Алексеевича озлобления. Наоборот, было жаль его. (Репнин вдруг представил себе, как Илья ходит по флигельку, прислушиваясь, как ветер колотит острыми локтями по крыше.) Николаю Алексеевичу хотелось подойти к брату, силой вырвать из рук нелепый, стянутый ремнями чемодан, сказать ободряюще-участливо, как говорил прежде: «Не дури, Илья, ближе тебя у меня никого нет, да и я, наверно, для тебя не на дороге подобран». Хотелось сказать все это брату, но неведомая сила останавливала. Да и поздно было что-то делать: в соседней комнате стало тихо – Илья ушел.

Где-то далеко хлопнула дверь, будто ее рвануло ветром, и послышались шаги – вошла Елена.

– Пойдем, дочка, за Патроклом. – Репнин сказал «за Патроклом» – так Илью Алексеевича звала Елена.

Елена молча дождалась, когда отец накинет пальто и наденет шапку, и молча пошла, – видно, не раз она ходила с отцом за Патроклом.

Репнин поглубже нахлобучил шапку и шагнул в снежную мглу двора. Но когда они вышли на дорожку, ведущую к флигелю, и Репнин увидел характерные, как-то вразброс, следы ног брата, ведущие к дедовскому флигельку, и через каждые пять шагов прямоугольник чемодана, перехваченный ремнями (брату было нелегко идти, и, отдыхая, он часто ставил чемодан на снег), Николаю Алексеевичу стало не по себе. В самом деле, как он войдет сейчас в холодную полутьму дома, посмотрит брату в глаза и что ему скажем? Но делать было нечего – они уже входили в дом.

Репнин не помнит, когда он был здесь последний раз. Дед построил кирпичный флигелек для себя и уходил сюда каждый раз, когда не ладил с женой. Последние годы он все чаще брал с собой старшего внука. «Пошли, Илья!» – обычно кричал он и, собрав нехитрые пожитки, шел через двор. В эти дни никого, кроме Ильи, он видеть не хотел, а жену называл не иначе, как «она», «ей», «ее» или даже «тамбовской казначейшей» – предки ее происходили из Тамбова. Последний раз он перебрался во флигель за три недели до смерти и умер у горящей печи, пытаясь согреть зябнувшие ноги. Трубка выпала у него из рук, огонь прожег платье, прожег и погас. С тех пор во флигеле никто не жил.

Репнин миновал переднюю, вошел в столовую и поразился холодной сырости, которая пропитала здесь самый воздух. Дверца голландской печи была открыта. В печи дымились поленья. Илья сидел в овчинной шубе и смотрел, как пенистая капля шипит и вздрагивает на срезе полена.

– Пойдем, брат, – сказал Николай Алексеевич и, обернувшись, взглянул на входящую Елену.

Илья молчал. Только сейчас Репнин подумал: брат сидит перед той самой печью, у которой умер дед, и, наверно, в такой же позе.