Дипломаты
Шрифт:
«Вторжение…» Это слово вызревало в разговоре с Кокоревым постепенно и не было неожиданным для Николая Алексеевича, но когда Кокорев его произнес, оно будто упало с неба. Но было ли вторжение акцией дипломатов, это еще требовало доказательств, по крайней мере для Репнина.
– Простите, но утверждение столь категорическое, как это… должно сопровождаться доказательством, чтобы не быть голословным.
Кокорев залился румянцем настолько густым, что волосы, казалось, стали с нежно-белыми.
– Есть истины настолько очевидные, Николай Алексеевич, что нет необходимости их доказывать, – произнес Кокорев голосом, готовым сорваться, его обозлило
– Истина становится очевидной лишь после того, как она доказана, – произнес Репнин спокойно и не без укоризны взглянул на Кокорева. Что-то было в Кокореве для Репнина от фанатика, которого ведет не столько разум, сколько сердце: как истинный фанатик, он был нетерпим к тем, кто не хотел принимать его правду на веру.
– Пока гром не грянет… – заметил Кокорев и взял фуражку со стола: когда он ее держал, он лучше себя чувствовал. – Все истины будут доказаны, когда копье будет на пути к цели.
– Вы говорите о копье Локкарта? – спросил Репнин.
– Да, Николай Алексеевич, об этом копье, – сказал Кокорев и, осторожно сжав фуражку, поднялся. Там, где ступал Кокорев, оставались следы – видно, действительно он явился сюда, не заезжая домой. Репнин взглянул в окно: У крыльца стоял кокоревский автомобиль с комьями спекшейся глины на смотровом стекле – видно, проехал версты и версты по полям, затопленным водой, каменистым проселкам и разрушенной гати. Где он был накануне: в Иваново-Вознесенске или Рыбинске?
– Вы сказали, что у копья есть цель? – спросил Репнин, когда они вошли в сумерки коридора.
Кокорев обернулся, и Репнину показалось, что он уловил запах разогретого солнцем лица Кокорева – запах припаленного жнивья и по тревоженной дождем пыли.
– Я вам давно хотел сказать. Никола;! Алексеевич, – произнес Кокорев, и Репнин услышал, что голос его собеседника, исполненный до сих пор спокойного раздумья и даже воодушевления, непонятно дрогнул. – Наверно, это тот случай, когда я могу обратиться к оружию.
Кокорев ушел, а Репнину казалось, что он все еще слышит запах июльского поля. Не продолжал ли Кокорев спор, начатый с ним: «…тот случай, когда я могу обратиться к оружию…» Какой смысл несли эти слова? И еще что было целью визита Кокорева – рассказ о Локкарте и Робинсе или нечто иное?
97
Репнин спросил жену, не изменила ли она своему намерению ехать с ним на пикник дипломатов в Осаново. Настенька сказала, что дипломаты будут с женами и ему неудобно появиться там одному – он и без этого был для них белой вороной. Гостей принимала чета Френсисов: пикник давал редкую возможность Френсису обнаружить себя дуайеном.
Очевидно, это был не первый пикник и какие-то условности были гостям понятны. Полянка стала буфетным залом – столы накрыли здесь. Высокая круча над рекой – верандой где при желании удавалось уединиться. Березка перед полянкой – и парадным входом, и большой люстрой посольского зала. Чета Френсисов встречала своих гостей здесь. Хозяйка взяла Настеньку под руку и повела представлять женам дипломатов. Хозяин сделал то же самое с Репниным. Момент был весьма удачен – гостей еще не приглашали к столу.
Представляя Репнина дипломатам. Френсис был не щедр на радушие, но церемония представления давала какую-то возможность и ему постоять под большой люстрой, американский посол не пренебрегал этой возможностью. Кстати, от внимания Николая Алексеевича не ускользнула такая деталь: когда они оставались один на один, Френсис
– Посланник его величества короля Швеции генерал Свеаборг Виборг. – Генерал, разумеется, в штатском, но, казалось, его штиблеты издают звон.
Значит, резиденцией нейтралов только формально остается Питер – на самом деле и они в Вологде.
Репнин смотрел на генерала.
– Если лавр ложится на генеральский меч, таким мечом можно сокрушить горы! – сказал Репнин, смеясь, он не терял надежды встретиться с генералов еще раз.
– Генерал от церкви тоже генерал!.. – подхватил шведский посланник воодушевленно, очевидно имея в виду великого дипломата Франции.
– Был бы Талейран, а Вена будет! – заметил Репнин и, отойдя, оглянулся – шведский посланник улыбался ему заговорщически. Значит, первый шаг к беседе с ним сделан.
Однако круча над рекой действительно была похожа на веранду. Сейчас здесь собрался весь дипломатический корпус, а заодно корпус корреспондентский. Репнин оглядел веранду и вдруг увидел всю картину приема в том иронически-злом и беспощадном свете, в каком она виделась только ему. И французского посла, который на два часа прилепился к своему советнику, будто бы с собственным советником не было иной возможности встретиться, если бы американский президент не назначил Френсиса послом, а посол не устроил этот прием на осановском холме под Вологдой. И жену бельгийского посланника, чей гвардейский смех был слышен в дальнем конце Осанова, точно только ей и никому больше не был доступен скабрезный подтекст анекдота, который рассказывал английский консул. И трогательную швейцарскую пару – мосье консильер Ив Фуррер и мадам консильер Ив Фуррер, которая появлялась с дежурной улыбкой на устах: «Мы все знаем, и не пытайтесь от нас скрывать что-либо». И итальянского советника, троглодита, который шел от стола к столу и оставлял после себя зону пустыни; гости пятились от него, предусмотрительно прихватив с собой тарелки с едой. И молодого попа, высокого, великолепно сложенного, с черно-маслянистыми глазами и такой же черно-маслянистой бородой, а рядом нестареющую супругу датского консула, глядящую на попа глазами голодной волчицы. И многоопытную корреспондентку манчестерской газеты, которая в свои двадцать семь лет успела побывать и секретарем у первого лорда адмиралтейства, и телефонисткой на ночном пункте противовоздушной обороны, и санитаркой в окопах, и сестрой милосердия в венерическом солдатском госпитале. «Ничего не могу с собой поделать, – говорила она, прихлебывая виски. – Профессиональная привычка: гляжу на дипломатов и вижу их голыми, начисто голыми – какие у них животы, бедра и все прочее…» Репнин смотрел на дипломатов, думал: «Наверно, и я вижу их голыми, совсем голыми».
А навстречу Репнину уже шла Настенька и рядом с ней шведский генерал.
– Я не знал, что человек, который так щедро прочил мне меч Талейрана, ваш муж, – говорил швед, улыбаясь.
Гостей пригласили к столу, Репнины направились вместе со шведским посланником. Только сейчас Репнин заметил: генерал чуть-чуть прихрамывал, однако это как-то не делало его ни менее мужественным, ни менее величественным. Смуглое от природы, иссеченное морщинами лицо было полно суровости, той самой, которой в избытке наделены настоящие военные и которой иногда так недостает дипломатам.