Дитеркюнхель
Шрифт:
–Так вот ты какой, Дитеркюнхель! Какой хорошенький! Поцелую-поцелую-поцелу-у-ую!
Девчонка ловко соскакивает с забора и быстро начинает приближаться. Дитер от неожиданности взвизгивает и бросается от неё бежать. А позади скачет девчонка и, заливаясь смехом, кричит: «Поцелую-поцелую!» У Дитера мелькнула мысль, что это было бы, наверное, здорово, если бы такая девчонка его поцеловала, но и одновременно как-то боязно. Он бегает и увёртывается от неё, по-поросячьи повизгивая. Так они, запыхавшиеся, выскакивают прямо в объятья только что приехавшей тётушки Геральдины.
– Дитер, чем это тебя так Золушка напугала? Что ж ты визжишь-то как поросёнок?
– Не напугала, – радостно кричит
– Ты снова говоришь, мой мальчик?! Ну, Золушка, ты чудо.
***
– А ты знаешь, я иногда могу разговаривать со своей мамой, – Золушка переходит на шёпот. Они раскачиваются на качелях и рассказывают друг другу свои истории. Сад темнеет, наполняясь стрекотанием цикад.
– Мне тоже иногда снятся мои родители, но они не разговаривают со мной, а только грустно смотрят на меня и куда-то уходят. Я им хочу многое сказать, а рот будто заклеен…
– Да нет, не во сне. Сейчас покажу, – Золушка убрала рукой прядь со лба и достала из кармашка на синем фартучке небольшое серебряное зеркальце. – Это зеркало моей мамы, она смотрелась в него часто. Все говорят, что у меня её глаза. Когда я подношу зеркало близко-близко и вижу только глаза, то это её глаза. Я ей рассказываю о себе. Если новости хорошие, она улыбается мне – одними глазами. Иногда в них бывает сомнение или упрёк, и тогда я пытаюсь оправдываться или даю ей слово больше никогда так не делать. Вот недавно я подсунула жабу Кларе в кровать, а маме это не понравилось. Она сделала во-о-от такие глаза.
– А у меня есть шарик из маминых бус. Он тёплый, и через него здорово смотреть на небо. Я тебе разрешу, когда будет светло.
Бесшумно пролетела большая птица, и, сделав круг, исчезла за деревьями.
– Это сова… – Золушка задумалась, а потом приблизила рот к самому уху Дитера и щекотно прошептала. – Я знаю, что твоя тётя волшебница.
Дитер неуверенно пожал плечами и на всякий случай оглянулся.
– Я давно заметила, что только к Совиному поместью прилетают огромные вороны и совы. А ещё я в дырочку в заборе видела белку.
– Белку? Ну и что.
– Она колола орехи и складывала в миску. Но я никому не расскажу, а то у нас в городе волшебников не любят, а тётушка Геральдина добрая.
За забором раздался звук распахнувшейся двери, раздражённый женский голос крикнул:
– Золушка, где тебя носит? Быстро домой, тебе ещё посуду мыть! Эй?!
– Сегодня же очередь Клары?! – просительно подала в ответ реплику девочка.
– Кларе нельзя, она уколола палец об иглу. Она, между прочим, не бегает по чужим садам, а вышивает салфетки!
– Ладно, сейчас.
– И не «сейчас», а сейчас же! – раздражение в голосе росло.
Золушка встаёт с качелей и машет обеими ладошками на прощанье. В два прыжка девочка преодолевает расстояние до забора и вот уже сидит на нём верхом. Мелькнули светлые панталончики и растворились в темноте.
Одному в сумеречном саду сразу же стало скучно и даже немного неуютно. На большой камень бесшумно опустилась сова. Её круглые жёлтые глаза уставились на Дитера. Сова раздражённо щёлкает клювом, ворчит что-то похожее на «спать пора».
Глава 2. Старый гобелен
Дитер готовится ко сну. Аккуратно сложил то в чём ходил днём, напялил пижаму. Взгляд его задержался на гобелене. В тусклом мерцающем свете лампы изображения расплываются. Достаточно небольшой фантазии, и картины начинают оживать, только движения их очень медленные. Капитан корабля неторопливо поворачивает лицо, высокие волны собираются с силами, чтобы удариться о борт. Левее какой-то мальчуган в мятой рубахе и в штанах до колена держит дохлую крысу за хвост. На
Кнут был заводилой в мальчишеской компании. Это он однажды придумал игру «кто попадёт камнем в слуховое окно на крыше дома торговца цветами». Камешки скатывались с крыши обратно на мостовую, и один из них скатился Дитеру прямо на голову, после чего детская шапочка на затылке стала красной от крови. Тот же Кнут несколько раз вытаскивал у своего отца из кармана огниво, и компания шла разжигать костёр на пустыре. Они набирали сухой травы и прутиков, складывали их шалашиком, а потом Кнут небрежно доставал мешочек с кресалом, кремнем и трутом и начинал бить кремнем по кресалу. Искры выходили слабые, совсем не такие, как у отца, когда он разжигал камин, но после многих попыток трут всё же начинал тлеть, и мальчишки дружно раздували его. Когда огонь всё же разгорался, можно было приступать к самому главному. Из другого кармана Кнут торжественно доставал курительную трубку, напихивал в неё табачной травы и совал внутрь тлеющий прутик. У Дитера замирало в груди, он хорошо знал, что курить мальчикам – это неправильно, и что ему будет очень стыдно, если мама и папа узнают. К тому же засовывать в рот трубку после гнилозубого рта Кнута было вдвойне неприятно, но ведь тогда все будут считать тебя трусом. Под хрипловатый смех Кнута и приказ «Вдыхай! Вдыхай!» приходилось всасывать в себя этот противный горький дым, чтобы почувствовать головокружение и отвращение – к омерзительной трубке, к табаку, к Кнуту, к себе. Приятель покровительственно поглядывал водянистыми голубыми глазами с опалёнными бровями и ресницами и спрашивал: «Отлично же, да?», и Дитер согласно и молчаливо мотал головой. Тогда Кнуту здорово досталось от родителей и за курение, и за спалённые брови, и за огонь на пустыре, но перед мальчишками он ходил героем.
Ещё Кнут знал много неприличных слов и даже объяснял их. Значения оказались не вполне понятными, одновременно притягательными и отталкивающими, и мальчики тихонько по очереди сквернословили в зарослях акации за домом.
Так странно было разглядеть Кнута здесь, на гобелене, что наш герой пробкой выскочил из кровати и со свечой в руке на цыпочках подкрался к стене.
Похоже, художник был большой мастер, даже вблизи сюжеты казались объёмными и живыми, и Дитер осторожно и с некоторой опаской прикоснулся к изображению мальчика с крысой. Обычная шёлковая нить под рукой. Только в голове вдруг ясно вспыхнула картина, словно наш герой снова попал на окраину Таудена, вот только видит теперь происходящее со стороны. Это было в то страшное лето, но только в самом начале. Вот Кнут, Дитер и Виг идут к коровнику. Дитер и Виг остаются снаружи, а Кнут заходит внутрь. Возвращается он с клеткой-крысоловкой в руках. Внутри мечутся три здоровенных пасюка. Такие часто бегали в сумраке по улицам Таудена рядом со скоплениями амбаров и курятников. В этих местах всегда было немного страшно ходить в темноте – а вдруг наступишь на хвостатую, или, ещё хуже, она сама бросится на тебя.
– Отец их топит прямо в клетке, – глухо объяснил Кнут, – но мы поступим по-другому!
Он ловко и далеко сплюнул на забор густой липкой слюной.
– Мы их отпустим? – робко предложил Виг, бледненький мальчик, перенёсший многочисленные детские болезни, за что его прозвали «Виг-болячка».
– Болячка, ты совсем идиот! Они тебя самого тут же сожрут, смотри какие жирные, – и Кнут тряхнул клеткой перед носом у отпрянувшего Вига.
Грызуны забегали с новой силой, и клетка закачалась в мальчишеских руках. Кнут поставил крысиную тюрьму на землю и снова понизил голос до глухого шёпота: