Дитте - дитя человеческое
Шрифт:
— Да благословит бог ваш труд и вашу пищу… и всех вас! Трудные пошли времена, ох!.. И на все нужны деньги, ох! Дорого стало жить, да и старость одолевает. И все-то купить нужно — и сальца и сольцы, как говорится, все до последней крупинки, право слово! Как же быть старухе без деньжонок?..
Когда Марен «пошла по миру», как говорили люди, то хотя большинство их было в долгу у Сэрена, — все же с ней и с ребенком обходились, как с нищими. Частенько заставляли их дожидаться в сенях или за порогом чистой комнаты в то время, как другие то и дело шмыгали мимо нее. Ничем нельзя так унизить
Марен свою зависимость от других чувствовала так сильно, что внутри у нее все кипело, но она не смирялась с этим, а, напротив, ожесточалась. Она была достаточно умна, чтобы не показывать этого, всячески крепилась и, как ни была стара, запасалась понемногу новым опытом. А быть может, ребенок молодил ее дух настолько, что она легче приноравливалась к обстановке.
Вот, стало быть, как обходятся с нею люди, когда она стала нуждаться в их помощи. А когда с теми же людьми случалась беда или им требовалась какая-нибудь помощь с ее стороны, они вели себя совсем по-другому. Тогда они вскачь мчались за нею, нередко среди ночи стучали кнутовищем в ее окошко и не отставали, пока она не соглашалась поехать с ними — помочь им.
Марен была умна и неплохо соображала. Она просто не пользовалась своими способностями — раз нужды в этом не было. Пока Сэрен был с нею и все держал в своих руках, к чему было ей размышлять да рассуждать? «Нехорошо, если у руля стоит не один, а двое» — это старая рыбачка отлично знала и лишь в самых серьезных случаях прикладывала к рулю и свою руку, — впрочем, чаще всего тайком, незаметно для Сэрена.
Он прозвал ее «пустоголовой» и в последний раз назвал ее так всего за неделю до своей смерти. Желая утешить ее, Сэрен сказал тогда: «Увидишь, все уладится, Марен. Только не будь такой пустоголовой».
И тут Марен в первый раз в жизни запротестовала. Пришлось Сэрену напомнить ей о Сэрине.
— Разве тогда ты не проглядела того, что всякому в глаза бросалось? Разве не пичкала девчонку зеленым мылом да керосином, думала, что у нее опухоль?
— Так у нее и была опухоль, — невозмутимо ответила Марен.
Сэрен вытаращил на нее глаза:
— Ну знаешь…
И вдруг в ее простодушном лице промелькнуло что-то, отчего у него чуть не помутилось в голове.
— Вот оно что. Вот оно что, — пробормотал он, — да ведь тебя бы в тюрьму упекли…
Марен добродушно помигала отяжелевшими веками.
— Ну, разве таких, пустоголовых, сажают…
У Сэрена дрожь пробежала по спине. Он прожил с Марен сорок пять лет и всегда считал ее простоватой, «пустою головой», с тем бы и в могилу сошел. А выходит, пожалуй, что это она верховодила им и всеми в доме. Ходила по самому краю пропасти, взвалив себе на плечи и его и все хозяйство, и только прикидывалась простофилей.
VIII
МАРЕН-ЗНАХАРКА
Резкий ветер дул с моря, разбрызгивал пену волн и приносил с собой на дюны мокрый снег. Он хлопьями оседал на кустах и сухих побегах песчанки, а те осадки,
Море так и бурлило. Над клокочущим прибоем клубилась туманная мгла. Казалось, сама бездна выплевывает из своей неистощимой утробы холод и ужас. А ревущая пасть ее без конца выдыхала туман, который, как ледяной бритвой, резал лицо человеку и адским огнем обжигал ему горло при вдохе.
По дюнам с трудом пробирались две неуклюжие фигуры — старуха с маленькой девочкой; они были так закутаны, столько на них надето было разного тряпья, что их почти и не различить в этом густом тумане.
Люди с интересом следили за ними из своих хижин, разбросанных по дюнам; чуть не у каждого окошка торчала по крайней мере одна женщина, приплюснув нос к стеклу. «Марен-знахарка вышла! Видно, собирается полетать в такую бурю!» — сообщала она старикам или больным, сидевшим в глубине комнаты. И все, кто еще в силах был двигаться, тащились к окошкам. Всем любопытно было взглянуть на такое зрелище.
— Погодка в самый раз для ведьминых полетов! — смеялась молодежь. — А где же у нее помело?
Люди постарше качали головами.
— С Марен шутки плохи! Она знает «слово» и делает много добра людям. Ну, а если когда и поддастся искушению сыграть с ними шутку, попользоваться своей «силой», то кто на ее месте удержался бы от этого? Сегодня она, должно быть, в ударе, и хорошо было бы посмотреть, как она испробует свою силу. У-у! Как ей дует вслед!
Бабушка и внучка шли по тропе, проходившей по самому краю обрыва, местами уже подмытого волнами. Снизу доносился грохот прибоя, вихрь воды и песка крутился в воздухе, вверху слышались крики чаек и других морских птиц, рассекавших плотный воздух своими сильными крыльями. Камнем падали они вниз на отмель, где разбивались волны, и мгновенно взмывали кверху, держа в клюве добычу — рыбу, которая только что, словно обезумевшая, трепыхалась на песке.
Как ни странно казалось со стороны, что старуха с девочкой старались держаться поближе к краю обрыва, однако там было не так ветрено и гораздо легче идти. Налетавшие с моря шквалы, разбиваясь о высокую стену обрыва, вновь обрушивались на землю уже значительно дальше. Поэтому в тех местах, где тропа вилась по самому краю, старуха могла даже отогнуть плотно закрывавший ей рот платок, чтобы перевести дух. Но нечего было и пытаться перекинуться друг с другом хоть словом.
В одном месте тропа проходила между кустами терновника; подстригаемый ветром, он рос косою стеной. Под его защитой путницы могли отдышаться. Усталая, продрогшая, голодная Дитте хныкала.
— Ну, ну, ведь ты уже большая девочка, веди же себя как следует. Сейчас придем домой. — Старуха прикрыла девочку своей шалью, дрожащими пальцами стряхнула с ее волос налипшие снежные хлопья и, подышав на окоченевшие пальчики Дитте, еще раз подбодрила ее: — Будь умницей. Придем домой, я тебя угощу сладкой булочкой и горячим кофейком. Вот зерна у меня в мешке! Понюхай-ка!
Бабушка приоткрыла мешок, подвешенный под шалью к ее поясу; она совала туда все, что ей подавали из съестного и других необходимых вещей.