Дитте - дитя человеческое
Шрифт:
— Дрянь дело, — проговорил Сэрен, полежав немного.
— Да что с тобой такое? — озабоченно спросила жена.
— Лопнуло что-то внутри, — слабым голосом ответил старик.
Больше Сэрен ничего не пожелал сказать, но понемногу Марен выведала у него, что случилось с ним это, когда он хотел выдернуть из земли кол для привязи овец. Этот кол сидел не очень-то крепко, но сегодня его не пошатнуть было, словно кто под землей вцепился в него и держал. Тогда Сэрен перекинул веревку через плечо и поднатужился изо всех сил. Тот, кто был под землей, выпустил кол, но у Сэрена словно лопнуло что-то внутри. В глазах потемнело, а в земле перед ним разверзлась большая
Марен, в страхе глядя на мужа, спросила:
— Четырехугольная яма?
Да, Сэрену она показалась четырехугольной..
— А девчонка где? — спохватилась Марен.
Она куда-то исчезла, когда он упал без чувств.
Марен, не помня себя от страха, побежала на дюны. Дитте оказалась там, она сидела и забавлялась цветочками. К счастью, никакой ямы Марен не нашла. Овцы бродили на свободе, кол торчал на своем месте, а старая, гнилая веревка, как видно, лопнула, когда Сэрен, хорошенько поднатужившись, рванул ее. Оттого, верно, он и упал навзничь, так как уже не твердо держался на ногах; упал и ушибся.
Марен связала веревку и подошла к девочке.
— Пойдем, Дитте, домой, дедушке надо сварить кофейку, — сказала она и вдруг оцепенела. Ей показалось, что Дитте сплела из соломинок крестик и воткнула его в букетик цветов!
Молча взяла старуха внучку за руку и повела домой. Теперь она знала, что их ждет.
Сэрен не подымался с постели. Никаких повреждений у него не было, но не было также ни малейшей охоты двигаться, вставать. Старик почти перестал шутить, — он молча лежал и глядел в пространство, теребя кисть шнура, свисавшего с полога кровати.
Время от времени он словно приходил в себя, и Марен, которая всегда была возле него, настойчиво спрашивала:
— Да скажи же, что такое с тобой?
— Со мной? Да ничего, конец мой подходит, — отвечал Сэрен.
Марен не прочь была полечить его своими снадобьями, но пришлось ей откаэаться от этого до более подходящего случая, — Сэрен сам видел в земле черную яму, тут уж ничем не поможешь.
Вот как все обернулось! Марен не хуже Сэрена знала, что дело плохо, но она была женщиной с характером и неохотно сдавалась. Она не побоялась бы поспорить из-за Сэрена с самим господом богом, если бы только у старика была какая-нибудь известная ей болезнь, которую можно было бы лечить. Но к нему подступала сама смерть, а с нею уже не сладишь. Если б еще попробовать выгнать из него дурную кровь, чтобы жизненная сила могла взять верх? — Не послать ли за цирюльником, чтобы он выпустил из тебя дурную кровь? — предлагала Марен. — Может быть, она в тебе застоялась, вот тебе и плохо.
Но Сэрен отказался от кровопускания.
— И без этого сумею околеть, — говорил он со своим обычным кощунственным смешком.
Марен умолкала и со вздохом уходила. Ох, он до старости остался тем же безбожником, каким был в молодости. Пусть господь не будет к нему слишком суров!
Первое время Сэрен очень скучал без девочки, и Марен то и дело должна была приводить ее к дедушкиной кровати. Но Дитте быстро надоедало смирно сидеть на стуле около старика, и она пользовалась первым же удобным случаем, чтобы улизнуть, к большому огорчению Сэрена. Он чувствовал себя тогда покинутым, лишним. Просто горе было с ним!
Но постепенно Сэрен сам перестал интересоваться ребенком и вообще всем окружающим. Мысли его отлетали от настоящего все дальше и дальше в прошлое. Марен отлично понимала, что это значит. В его памяти всплывали дни минувшей молодости и даже первые годы детства. Просто
Порою Марен становилось досадно. Они ведь прожили вместе долгую жизнь и много чего испытали; приятно было бы вспомнить — напоследок, перед разлукой о том или о другом вместе, как бы пережить все это еще разок. Но у Сэрена не было потребности вспоминать об их совместной жизни. Зато сад родного хутора, смытый волнами, когда Сэрену было пять лет, все время занимал его мысли. Он вспоминал, где росло то или другое дерево и какие были на нем плоды.
А когда его памяти уже не хватало, чтобы перенестись назад, в самое раннее детство, он возвращался к дням юности, силою фантазии перевоплощаясь то в пастушонка, то в юнгу.
В сознании Сэрена многое из пережитого смешалось, в тревожных снах ему бессвязно представлялись события его жизни: веселые похождения юности и период тяжелого труда и лишений. То он был в море и крепил парус, собираясь поспорить с бурей, то надрывался, обрабатывая землю. Марен, бодрствуя около него, ужасалась, видя его мучительные усилия медленно, шаг за шагом проследить всю свою жизнь. И, господи прости, чего только не проделывал он в разное время и хорошего и плохого, а Марен-то и знать ни о чем не знала!
Когда кошмар переставал мучить старика, он лежал совсем ослабевший, с каплями пота на лбу. Старые рыбаки заходили проведать Сэрена; их посещение опять вызывало в его памяти пережитое. Сам-то он настолько ослабел, что, сказав несколько слов, умолкал, но другие продолжали беседу, как ни просила их Марен не слишком стараться, — ведь Сэрен долго потом не может успокоиться, лежит и бредит всем этим.
Тяжелее всего были для Сэрена воспоминания о родном хуторе. Больно было глядеть на старика, как он боролся с ненасытною жадностью наступавшего на хутор моря, как хватался худыми пальцами за перину. Да, тяжким было расставанье Сэрена с жизнью, не легче самой жизни его.
И вот однажды, когда Марен возвращалась из сельской лавочки, навстречу ей выбежала Дитте с криком:
— Дедушка умер!
Сэрен лежал без сознания на пороге кухни: он в кровь зашиб бедро. Старик полез на сундук, чтобы перевести стрелки на часах. Марен притащила его на постель, обмыла рану, уложила, и он лежал тихо, не сводя с нее глаз, время от времени спрашивая слабым голосом, подвигаются ли стрелки часов. Марен поняла, что смертный час его близок.
Утром в день своей смерти Сэрен опять вдруг совсем изменился, словно вернулся к себе домой для последнего прощания со всем окружающим — он был очень слаб, но в полной памяти. Ему хотелось поговорить еще разок обо всем, и он, перескакивая с одного на другое, немного оживился. Впервые за все это время у него хватило сил посидеть на постели и выпить кофе. Всякий раз, как Марен подходила к нему, он ласково похлопывал ее рукой. Ни дать ни взять, большой ребенок! И Марен, в свою очередь, прижимала к себе, гладила его седую голову.