Дитте - дитя человеческое
Шрифт:
— Неужто это самая старшая у Живодера? Коротышка, и не похожа на конфирмованную. Много ты наработаешь!
О родстве хозяйка даже не заикнулась, чему Дитте, впрочем, и удивляться не стала. Очутившись на месте, она не боялась взглянуть в глаза действительности. Может быть, здесь просто не знали о родстве, — бедных людей много, где же их всех упомнить? К тому же Дитте была незаконнорожденная, так что вообще не шла в счет.
Родство же действительно существовало, хотя и дальнее. Кто-то из сыновей одного из хозяев Хутора на Мысу, тяготясь домашней обстановкой, отправился берегом к северо-западу, облюбовал себе местечко на дюнах и обосновался здесь. Было это, очевидно, еще в те времена, когда Маннов кормило главным образом море. По самому расположению своему на дюнах Хутор на
Когда-то во всем этом был какой-то смысл. Из окон можно было наблюдать за своими лодками и сетями, а дальше — за чужими парусниками. Не один шкипер бросал здесь ночью якорь и продавал часть своего хлебного груза хозяевам хутора. Кое-кто приставал тут и не по доброй воле. В то время большое значение имела ветряная мельница, теперь ее развалины служили своего рода памятником скудоумия владельцев Хутора на Холмах. Только олуху могло прийти в голову ставить здесь мельницу! Ну, кто же повезет молоть свое верно чуть не в самое море?
«Поезжай на мельницу Хутора на Холмах, там тебе песок в ржаную муку перемелют! — смеялись люди над тем, кто носился с какой-нибудь вздорной затеей. Но человек, который дал повод к такой поговорке, был вовсе не сумасброд. Он рано сгорбился, таская во мраке ночи тяжелые мешки с берега на мельницу. И на лице у него ясно запечатлелись следы ночной работы. Люди боялись его. А он копил те далеры, которые со временем промотали его потомки. Это он и прикупил землю, составлявшую угодья хутора, и занялся земледелием, — главным образом, пожалуй, ради того, чтобы не так бросалось в глаза, откуда берется вся эта масса зерна на мельнице.
Но море вообще кормилец ненадежный, да и люди со временем становятся честнее. Мало-помалу земледелие стало главным занятием владельцев Хутора на Холмах.
Теперешние хозяева уже были до мозга костей крестьянами-землепашцам и, с корнями вросли в землю; их тошнило от вида волнующегося моря и раздражал этот далекий, открытый горизонт. К морю они спускались редко и неохотно. Давно миновали те времена, когда их туда призывало дело, теперь довольно с них было и того, что величественно раскинувшееся море вечно мозолило им глаза. Ну, чего оно тут ширится и пыжится зря? Ничего на нем не растет и не созревает, только холод да град — вот все его дары. И хоть бы двор-то был обстроен кругом. Настоящему двору полагается быть крытым четырехугольником — так уж заведено. Здесь же люди с колыбели до могилы обречены были глядеть в сторону моря и вечно чувствовать себя на краю пропасти, откуда вот-вот скатишься неведомо куда. И впрямь, если какой предмет начинал катиться со двора, то уж не останавливался до самого берега. И волей-неволей приходилось спускаться туда, к ненавистной воде, чтобы втащить его обратно наверх.
Обитатели хутора подтверждали своим примером ту истину, что нехорошо людям быть надолго отрезанными от своего родного, исконного и вечно иметь перед главами нечто чужое, ненавистное. Вид мори действовал на них, как тюремные стены на арестанта, и нарушал их душевное равновесие, делал их какими-то шальными, непокладистыми. Некоторые из них вели распутную жизнь, и Хутор на Холмах давал
Нельзя сказать, что они боялись новшеств или были неспособны на душевный подъем. Нередко тот или другой из них стучал кулаком по столу и клялся, что загородит овраг новою постройкой, а то так и вовсе перенесет двор на самый верх склона. Затем сразу приказывал запрягать, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, уезжал в город за строительными материалами и возвращался домой — «под мухой». Это у них было в крови: плестись изо дня в день и вдруг бешено метнуться в сторону. Стоило обитателям Хутора на Холмах разойтись, как они начинали шагать, по пословице, шире, чем позволяли штаны!
С наследством же вообще дела обстояли неважно. Оно все таяло да таяло, и насчет Карен всем известно было, что она унаследовала больше пороков, чем далеров. Ей пришлось взять денег под вторую закладную, чтобы старший сын мог пройти курс в учительской семинарии в столице.
Единственным наследством, неизменно переходившим из поколения в поколение, оказывался взбалмошный, вздорный характер. Это было такое достояние, которое наследовал каждый. Те, кто через брак роднились с этой семьей, становились такими же взбалмошными, как и все члены семьи. Зато молодежь, рано покидавшая родной дом, постепенно выравнивалась и становилась такой же, как и все люди. Да и дети, прижитые обитателями хутора на стороне, вырастали неплохими людьми. Злое начало коренилось, стало быть, в самом хуторе, — над ним как будто тяготело какое-то проклятие, которое парализовало душевные силы его обитателей. У них попросту не было ни малейшей охоты создавать что-нибудь вновь или хоть мало-мальски поддерживать старое, они запустили все хозяйство. «Все равно хутор придется переносить, так стоит ли возиться с ним?»— говорили они.
Теперь на хуторе хозяйничала вдова Карен Баккегор, женщина достаточно крепкая и хозяйственная, но по характеру настоящее пугало для добрых людей. О Карен Баккегор ходило много толков, и ее богатые родственники старались держаться от нее подальше. Денег ведь у Карен не было, и чести от близости с нею прибавиться не могло. Она же мстила им за пренебрежение тем, что общалась с людьми ниже себя.
Да, нельзя сказать, чтобы Карен Баккегор была гордячкой. Она заводила знакомства и с хусменами и с барышниками; не брезговала даже приглашениями на чашку кофе по случаю крестин у жен поденщиков, ютившихся в хижинах на общественных лугах. Вполне возможно, что она и не подозревала своего родства с семьей Живодера. Родственные чувства в ней вообще были развиты слабо, чем отличались все Манны, — уж слишком много скитались они по белу свету и чересчур расплодились! Признавали родство лишь с теми, кто пользовался большим почетом и от кого можно было ожидать наследства.
Между Хутором на Мысу и Хутором на Холмах связь уже давно еле держалась. Хлеба-соли владельцы хуторов друг с другом больше не водили и встречались только на свадьбах да на похоронах, иногда с промежутками в несколько лет. Этого было, впрочем, достаточно, чтобы знать, кто из родных еще жив и кто умер. Когда же море поглотило столько земли, что Хутор на Мысу превратился в ’ Хижину на Мысу без клочка земли, и уж нечего стало ожидать с той стороны какого-либо наследства, — как-то сама собой порвалась и последняя слабая связь между родней. Никому из владельцев Хутора на Холмах не приходило в голову звать на свадьбу обитателей Хижины, — их едва терпели, когда те являлись на похороны. Словом, из Хутора на Холмах перестали даже глядеть в ту сторону, откуда вышел род его владельца.
Несколько иначе складывалось дело для обитателей Хижины на Мысу. У них были основания держаться за родство и хоть издали, сложными и кружными путями, наблюдать за Хутором на Холмах — хоть им самим от этого не становилось легче. Сэрен и Марен отлично знали, что они родня владельцам Хутора на Холмах. Это была их слабая струна, и они хвастались этим родством, когда собственная жизнь становилась уж чересчур тяжкой. Для себя лично они, впрочем, ни на что не надеялись, рано придя к тому убеждению, что не им написано на роду счастье.