Дитя человеческое
Шрифт:
Тео с трудом сдержал смех.
– Какой во всем этом был смысл? Зачем вы раструбили по всей стране, что называете себя «Пятью рыбами»? Значит, когда Ролф звонит вам, он говорит: «рыбец» вызывает «миногу», в надежде, что если ГПБ подслушивает, то там станут рвать на себе волосы и кусать локти от огорчения.
– Ладно, согласна с вами. На самом деле мы не пользовались этими кличками, во всяком случае, делали это не часто. Это была идея Ролфа.
– Я так и подумал.
– Послушайте, оставьте эти ваши высокомерные замечания при себе. Мы знаем, что вы умный, а сарказм – это ваш способ показать нам, насколько вы умны, но сейчас у меня нет на это ни времени, ни сил. И перестаньте придираться к Ролфу. Если вам не совсем безразлична Джулиан, успокойтесь, хорошо?
В течение нескольких следующих
Потом она заговорила, и, услышав свое имя, он почувствовал, как его пронизало ощущение неожиданной близости.
– Тео, мне нужно вам кое-что сказать. Джулиан просила не говорить, пока мы не сядем в машину. Это не проверка вашей преданности. Она знала, что вы приедете, если она за вами пошлет. Но если бы вы не поехали, если бы что-то важное помешало вам, если бы вы не могли приехать, тогда мне не надо было бы ничего говорить. В этом не было бы смысла.
– Говорить о чем? – Тео посмотрел на нее долгим взглядом. Она все еще смотрела прямо перед собой, и ее губы беззвучно шевелились, словно она подыскивала слова. – Что вы хотели мне сказать, Мириам?
Не взглянув на него, она произнесла:
– Вы не поверите мне. Я и не жду этого. Ваше неверие несущественно, потому что немногим более чем через тридцать минут вы все увидите сами. Только не высказывайте своих сомнений. У меня сейчас нет никакого желания вступать с вами в спор или пререкания. Не собираюсь пытаться убедить вас, это сделает Джулиан.
– Скажите, а я сам решу, верить вам или нет.
Наконец Мириам повернула голову и посмотрела на него. Она заговорила, и ее голос звучал громко, перекрывая шум мотора:
– Джулиан беременна. Вот почему вы ей нужны. У нее будет ребенок.
В воцарившемся молчании он ощутил глубочайшее разочарование, за которым последовало раздражение, сменившееся отвращением. Невыносимо было верить, что Джулиан способна на такой дурацкий самообман, а Мириам настолько глупа, чтобы потворствовать ему. В первую и единственную их встречу в Бинси, хоть и очень короткую, Мириам ему понравилась, она показалась здравомыслящей и умной. Досадно, что он так ошибся в своем суждении о другом человеке.
– Не стану спорить, но я вам не верю, – спустя минуту произнес он. – Я не говорю, что вы лжете намеренно. Наверное, вы думаете, что это правда. Но я не верю.
Раньше это была весьма распространенная иллюзия. В первые годы после Омеги женщины по всему миру уверяли себя, что беременны, демонстрировали симптомы беременности, гордо носили свои большие животы – он видел некоторых из них, прогуливавшихся по Хай-стрит в Оксфорде. Они строили планы на будущее, связанные с рождением ребенка, у них даже начинались ложные схватки, они стонали и напрягались, но все кончалось лишь газами и муками.
Через пять минут Тео спросил:
– И как давно вы верите в эту историю?
– Я же сказала, что не хочу говорить об этом, я же сказала – подождите.
– Вы просили не высказывать сомнений. Я и не высказываю. Я лишь задаю вопрос.
– С тех пор, как ребенок зашевелился. Джулиан до этой поры сама не знала. Да и откуда ей было знать? Она обратилась ко мне, и я подтвердила беременность. Вы не забыли, что я акушерка? В последние четыре месяца мы сочли разумным встречаться как можно реже, чем необходимо. Если бы я видела Джулиан чаще, я бы все поняла раньше. Как- никак, а даже спустя двадцать пять лет опыт остается опытом.
– Если вы действительно верите в это… что совершенно невероятно… надо сказать, вы воспринимаете все очень спокойно, – заметил Тео.
– У меня было время свыкнуться с этим чудом. Теперь меня больше заботят практические проблемы.
Последовало молчание. Потом она неторопливо заговорила, предаваясь воспоминаниям, словно у нее в запасе была целая вечность:
– В год Омеги мне было двадцать семь, я работала в родильном отделении больницы Джона Рэдклиффа. И подрабатывала в
Когда они въезжали в Суинбрук, Тео сбавил скорость и приглушил свет фар, словно это могло сделать их невидимыми. Но предосторожности оказались излишними: деревушка была заброшена. Восковой серп луны покачивался на сине-сером муаровом небе с редкими высокими звездами. Ночь была не такой темной, как он ожидал, воздух казался неподвижным и сладким от терпкого запаха трав. В бледном свете луны камни стен излучали слабое сияние, которое, казалось, окрашивало воздух, и ему были ясно видны очертания домов, высоких покатых крыш и увитых цветами садовых оград. Ни в одном из окон не горел свет, деревня стояла безмолвная и пустая, как покинутая съемочная площадка, внешне вполне реальная, но в действительности эфемерная – раскрашенные стены, поддерживаемые лишь деревянными подпорками и скрывающие подгнивший мусор, оставленный уехавшей съемочной группой. На мгновение ему почудилось, что стоит прислониться к одной из стен, как она обвалится и останется лишь крошево штукатурки и разломавшиеся деревяшки. Место было ему знакомо. Даже в ночном нереальном освещении он узнал приметы: маленькую лужайку рядом с прудом, громадное нависающее над ним дерево, начало узкой аллеи, ведущей к церкви.
Он бывал здесь раньше, с Ксаном, когда они учились на первом курсе. Стоял один из жарких дней конца июня, и Оксфорд стал таким, что оставалось только бежать: его раскаленные тротуары были забиты туристами, воздух дрожал от бензиновых паров и громкой чужеземной речи, тихие внутренние дворы заполонили люди. Они с Ксаном ехали на машине по Вудсток-роуд, не имея ясного представления, куда направляются, и тут Тео вспомнил, что ему всегда хотелось посмотреть часовню Святого Освальда в Уидфорде. Этот пункт назначения был ничем не хуже любого другого. Обрадовавшись, что у их экспедиции появилась цель, они свернули на дорогу в Суинбрук. Тот день навсегда остался в его памяти: чудное английское лето, лазурно-голубое, почти безоблачное, небо, луг дикого кервеля, запах скошенной травы, несущийся навстречу ветер, треплющий волосы. Воображение его воскрешало и другие, более преходящие вещи, которые в отличие от лета были потеряны навсегда: молодость, уверенность в себе, радость, надежды обрести любовь. Им некуда было спешить. В окрестностях Суинбрука проходил матч по крикету, и, оставив машину на стоянке, они уселись на поросшую травой землю у сложенной из камней стены, чтобы посмотреть, покритиковать, поаплодировать. Тогда они оставили машину там же, где он припарковался сейчас, рядом с прудом, и шли по той же дорожке, по которой они пойдут сейчас с Мириам, – мимо старой почты, вверх по узкому мощеному проулку, ограниченному с одной стороны высокой, увитой плющом стеной, к деревенской церкви. Тогда здесь происходили крестины. Маленькая процессия местных жителей, возглавляемая родителями ребенка, нестройно двигалась по тропинке к церкви. Мать несла младенца в белом крестильном наряде, на женщинах были украшенные цветами шляпы, мужчины, немного смущенные, потели в тесных синих и серых костюмах. Он вспомнил, как подумал тогда, что такие сцены вечны, и позабавился, представив себе крестины иных времен – людей в других нарядах, но все с теми же деревенскими лицами – торжественно-серьезными и предвосхищающими удовольствия. Тогда он подумал, как подумал и сейчас, о быстро бегущем времени, непреклонном, неумолимом, неотвратимом времени. Но тогда эта мысль была неким интеллектуальным упражнением, лишенным боли или тоски, ибо все время еще было впереди и для девятнадцатилетнего юноши казалось вечностью.