Дитя короля
Шрифт:
Почувствовать себя мамой, когда отчаялся, стать капсулой для новой жизни — это ли не волшебство? Да, я умею находить прекрасное в ужасном. Как и в Марьяне я старалась видеть сильного мужчину со сложным характером, училась просто терпеть его рядом. Я не испытывала ненависти, но и не искала в себе любовь к нему. Я не доверяла и боялась, но глубинно уважала. Мне всегда казалось, что его действия, его злость — это отголоски нашей с ним потери и почему-то с годами стала винить себя за смерть дочери. Наверное, слова мужа выгравировали в душе обвинительное заявление, оно проникло под кожу, влилось в кровь, и я согласилась принять все, лишь бы не злить и не провоцировать на новые удары.
Это кому-то покажется глупым, кто-то скажет, что Дара — слабачка, но я держалась за эту вину, чтобы не сойти с ума, когда зверь приходил в мою комнату.
В машине из головы не идут слова мужчины из грез: «Кто посягнет — умрет». Как хочется, чтобы это была не иллюзия. Чтобы, как в сказке, никто не посмел тронуть меня пальцем. Но сказки с такими девочками, как я, случаются крайне редко. Да и я не желаю Марьяну смерти, разве что наказания. Глупая я, глупая…
Иду по тропинке к дому, еле передвигаю отекшие ноги. На пороге ждет Марьян. Стоит, как титан. Прищуренный взгляд режет вены, кромсает кожу, отчего я непроизвольно ежусь и замедляюсь, но все равно иду, потому что маленькая Дара все еще надеется получить шанс.
Но случается странное: дорогу пересекает Топаз. Он прижимает уши и шипит на мужа, золотистая с черными полосами шерсть встает дыбом, отчего кот кажется крупнее в два-три раза.
Охранники возле меня оживают и бросаются на животное, но он, будто молния, отскакивает в сторону, вспахивает когтями землю, отбрасывает лысого охранника взмахом лапы. Другой хватает Топаза за шиворот и со всей дури швыряет об бетонную плитку.
Я натягиваюсь, но не смею кричать.
Муж выхватывает из кобуры пистолет и прицеливается в кота, а я, дура, бросаюсь защищать.
— Стой! Не убивай, прошу тебя! Марьян, умоляю, он же ничего не сделал.
— Ненавижу этих тварей, — он ведет дулом мимо кота, игнорируя его грозный рык, и замирает на молодом охраннике. Звучит выстрел, и мужчина падает возле меня, окатив лицо пучком крови. — С ним спала? Или с ним? — переводит дуло на второго. Лысый моргает здоровым глазом, но не отступает — они все смертники, знают, что работать у Егорова — это путь в один конец.
От шока мотаю головой, хочу сказать, крикнуть, но не могу. Это будет звучать, как оправдание, муж не поверит.
Дрожащей рукой стираю чужую кровь со щеки, разглядываю ошарашено алые пальцы и теряю равновесие. Впервые за десять лет ужаса падаю в обморок.
Холодная вода наполняет рот, обжигает лицо. Пытаюсь сделать вдох, но хватаю ртом жидкость, которая заливает гортань и режет легкие. Кто-то давит на шею, а потом тянет за волосы вверх.
— Приходи в себя, сучка… — шипит Марьян. — С кем ты трахалась, скотина? Кто тебя отоварил? Говори! Я его на потроха пущу. Не-е-е, я его сгною медленно, чтобы знал, как хрен свой совать в мою ненаглядную.
— Не было ничего, — откашливаюсь и пытаюсь освободить волосы, но муж тянет меня по полу ванны и отшвыривает к стене. Что-то хрумкает в плече, и резкая боль прошивает от лопатки вниз. Скуля и тихо плача, прячу руками живот, только бы ногами не бил, пожалуйста…
Марьян всегда был очень сильным. Он мог сломать шею противника одной рукой, но больше всего он любил побеждать исподтишка. Когда враг, или тот, кто ему мешал идти к цели, даже не подозревает об опасности, когда невинно живет и радуется, а потом приходит Егоров и разрушает бизнес, построенный тяжелым трудом, изнутри подрывает крепкие семьи, будто медленным ядом проникает в жизнь человека и убивает его монотонно и постепенно. Марьян часто ехидно ржал, когда рассказывал о своих «победах», а я не смела сказать, что все это мне противно до глубины души. Я и так получала с лихвой.
— Сюда иди, — говорит муж, стоя возле умывальника. Он смотрит на себя в зеркало и скалится знакомой улыбкой.
— Прошу тебя…
— Или идешь сама, или я руками из тебя вырву этого ублюдка. Ты мне должна была сына родить! Мне! Я для чего тебя столько лет держу? Думаешь, что пылаю великой любовью? — он покачивает головой и морщится, отчего его шрам сильнее выделяет бровь. — У меня тысячи баб, что готовы лечь по первому зову, и ты возомнила, что такая единственная и особенная? Да просто никто не может мне сына родить, су-у-у-ка…
— Я не спала ни с кем, я не вру. Это был сон, просто сон, я не знаю…
— Что?! — он поворачивается, и глаза превращаются в страшные две щелочки. У него красивые глаза, голубые, ясные, но в них есть необъяснимая тьма.
Он подходит медленно, тащит меня вверх и наклоняет над ванной. Меня трясет, но я понимаю, что не могу противостоять ему, а когда вжикает молния, хочется снова уйти во мрак, чтобы ничего не чувствовать.
— Буду тебя рвать, пока ты не скинешь, а потом буду снова рвать, пока не залетишь. Ты родишь мне ребенка! Живого сына, — его пальцы грубо задирают порванный сарафан, царапают нежную кожу и подбираются к бедрам. Он напирает сильнее, почти вбивая меня животом в обод ванны. Я безмолвно кричу. Меня никто не спасет, никто не поможет…
Глава 4. Эмилиан
— Это невозможно, ты только послушай! — верный советник-маг ходит по ковру туда-сюда, подтягивает жаккардовый синий наряд-халат выше колен, стряхивает невидимую грязь с подола, ругается, как шугр, и нервирует меня битых полчаса. — Твой старший брат жив! Это невозможно. Ты понимаешь, чем это грозит?
— Понимаю, — в горле разливается горечь, будто я наелся чистотела. — Что ты предлагаешь, слирий Месс?
— Что я предлагаю… Что я предлагаю… — кривляясь, бормочет Месс. — Я тебе говорил не тянуть — забрать девушку сразу, — он взмахивает руками, словно разгоняет насекомых. — А теперь, о, Великий Шорг! А теперь… — хватается за голову и треплет длинные поседевшие волосы. — Не миновать нам конца света! А если Мариан убьет избранницу? Он же в двадцать лет своих девиц голыми руками душил! Ох, Эмилиан, не слушаешь старика, а теперь и ты, мой мальчик, под угрозой! Нужно было забрать девушку, а потом уже проводить ритуал Зачатия.
— Не болтай, ради Стихий! — говорю хрипло, а в груди распускает корявые ветки жуткое предчувствие. Корежит меня, крутит, издевается. — Я не мог ее забрать, ты лучше меня знаешь! Я — король, а не прихвостень. Никогда не стану рисковать четырьмя народами!
— Все равно уже ввязались в запретное, что теперь нос воротить?
— Думай, что говоришь!
Советник небрежно отмахивается и продолжает свое шествие по ковру. Замирает у круглого стола и проводит ладонью над картой мира. Магическая пыльца вздрагивает, приподнимается и рисует золотом в воздухе ландшафт Ялмеза, а затем синим свечением отделяет Эфир от Материального мира. Эфир над Мемфрисом все еще червоточит, будто кто-то пролил в пастельно-голубую краску чернила. Если сейчас полететь на Землю, рана магической оболочки расширится, и прятать ее уже не получится.