Дитя Ковчега
Шрифт:
– И такой скромный, – с любовью произносит он, осеняя крестным знамением меня, а затем сардины. Я глотаю чувство вины, но позвоночник все равно покалывает в предвкушении запретного.
Ведь для ребенка естественно интересоваться своим происхождением, разве нет?
Только утром отец произнес ежегодную проповедь – перед набитой церковью – о зле тривиального, что совпало с приездом Цирка, ставшего второй после великого врага, науки, мишенью для личного праведного гнева Пастора Фелпса. Все семьи прихожан – Биттсы, Пух-Торфы, Ядры, Малви, Гавсы, Хэйтеры, Харкурты, Оводдсы и миссис Цехин – внимательно слушали, как мой отец, окутанный паром дыхания, что смешивался с солнцем, струящимся через витражи, проповедовал с жаром, во весь голос.
В Джадлоу имеет место быть некое безбожное событие, вещал пастве отец. Событие, которое – в глазах Господа – свидетельствует о грустных результатах до сего дня благодетельного года труда. Событие, которого следует избегать не меньше, чем аспида.
Прихожане мудро кивали.
– Волшебство здесь, в природе и сердцах наших, – торжественно возвестил отец. – Нам не нужны созданные человеком развлечения; чудеса вокруг нас, их дал нам Бог, и мы благодарим Его за это.
Я все это уже слышал ранее: про то, что пение птиц – Господня музыка для нас, а омары созданы для нашего питания и развлечения – стоит посмотреть, как они меняют цвет в кипящей воде и машут нам клешнями. Про то, что Бог думал о человеке, когда творил животных, – например, отправил верблюдов в пустыню, где они могут жить почти без воды и, таким образом, быть полезными иссушенным бедуинам, а львов – в джунгли, подальше от нас. Зачем, доказывал отец, смотреть на картину, если можно полюбоваться крылом бабочки? И так далее: он никогда не упоминал сам Цирк, но умудрялся поносить его каждым словом.
– Он там никогда не был, – прошептал мне Томми, пока мы шаркали под скамьей, доставая раскатившиеся каштаны, выпавшие из наших распухших карманов. – Откуда ему знать?
С моей стороны, придерживаться в сердце подобной мысли было бы еретично; тогда я только начинал сомневаться во всезнании отца, и каждый раз терзался угрызениями совести и стыдом. Но когда я, вернувшись на жесткую скамью, принялся полировать платком самый большой каштан и слушать продолжение и кульминацию праведного бубнежа Пастора Фелпса, я понял, что проповедь отца только подогрела мое желание рискнуть и отправиться в запретные земли Бродячего Цирка, чьи самые сладкие яблоки источали порочность.
И так уж получилось, что в тот же день, несмотря на особое мнение Господа по данному вопросу, мы с Томми вышли в Джадлоу, городок, гордившийся девятью магазинами, трактиром, мэром, сэром Юстасом и леди Антонией Йарбл, проживавшими в Большом Доме, скотобойней и новомодной закрытой канализацией, сливавший городские отходы в море. В Джадлоу я бывал раз десять, не больше, и каждый раз будто уезжал за границу. (Мечта поехать в Ханчберг, где Пастор изучал теологию, казалась еще более дерзкой – словно путешествие через отцовское видение пространства к созвездиям. Из Ханчберга, казалось мне, можно посмотреть вниз на мир, как Дед, живущий на Луне.) Но, хотя возбуждение от всей авантюры и окрыляло меня, походка, однако, подводила, и вскоре стало ясно, что я ни за что не смогу поспевать за Томми целых три мили пути.
– Запрыгивай мне на плечи, – предложил он, когда мы вышли за деревню. – Иначе мы до сумерек в жизни не доберемся.
Как мне это понравилось! Мой неортодоксальный транспорт вкупе с виноватым наслаждением проступка наполняли день звенящим светом.
Раскачиваясь на плечах у Томми, я видел на мили вокруг: искрящееся море, закрученную гряду облаков, далекую суету города – и все это наводняло мою кровь острым, ни с чем не сравнимым восторгом свободы. На краю мыса боярышник и папоротник кончились, и пошли другие кусты. Кусты, что росли на острове.
– Я чую его! – закричал я. – Я чую запах Цирка!
Здесь Томми снял меня, и мы принюхались. И впрямь, мы уловили запах зверей, гнилой соломы и жженого сахара. Ветер дунул на нас и принес слабые отголоски криков и смеха.
Через десять минут мы влились в круговерть болтающей толпы, и я тут же потерял Томми из виду. Запаниковав, я принялся подпрыгивать, пытаясь высмотреть друга над головами незнакомцев, и вдруг понял, что вот он, снова рядом – сует мне под нос знаменитое сладкое яблоко Ужаса и Восторга. Он стянул два. В яблоке настоящий сахар, пояснил он, выращенный рабами в колодках на жестоких заморских плантациях. Ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Мимо нас промаршировала Десятифутовая Женщина – она курила глиняную трубку и посыпала всех конфетти; я захихикал от радости. Я шел рука об руку с Томми, посасывал сладкое яблоко и озирался; тут я заметил, что здесь немало прихожан из отцовской паствы. Томми тоже их узнал.
– Смотри! Вон Джонни Оводдс, сшибает кокосы!
– И Рон Биттс! Вон там! Угадывает вес тыквы.
Увидели мы и остальных: миссис Малви с сыном Джонни; и фермера Харкурта с семьей – они, хохоча, спускались с горки; и миссис Цехин – она бранилась с мальчишкой, укравшим, как она утверждала, ее кошелек. Я глядел, как развлекаются все эти тандерспитцы, и мне начинало казаться, что проповеди отца возымели прямо противоположный эффект. И, ощутив стыд за него и за свое предательство, я надвинул шляпу пониже на глаза.
– Давай посмотрим на Двухголовую Змею, – предложил я Томми, жаждая сохранить инкогнито. Мы заплатили по фартингу, и одноглазый мужчина сдернул занавеску, открыв стеклянный короб, в котором свернулось кольцом запутанное существо, похожее на веревку.
– Это две змеи, соединенные вместе, – постановил Томми, тщательно исследовав рептилию, – каким-то клеем.
– Время вышло, – прервал нас одноглазый и задернул занавеску.
Разочарованные обманом, мы направились к известной на весь мир Механической Многоножке – конструкции из дерева и железа, настолько огромной, что, если бы ее привезли в церковь Тандер-Спита, она раздавила бы алтарь и растянулась в нефе и ризнице. Мы прокатились на этой штуковине три раза, чтобы Томми смог разобраться в устройстве; позже он пояснил мне, выползая из-под многоножки, что дело в системе взаимосвязанных шестерен и паровом механизме поршневого ускорителя, придуманных гением.
– О, Тобиас, иди сюда!
Томми прыгал возле огромной толпы, окружившей загон с пегой лошадью. Я присоединился к нему: я встал на цыпочки, а Томми глядел через согнутую руку мужчины впереди. Парень с красной мордой выкрикивал лошади вопросы, а та отвечала – била передним копытом по земле.
И в награду за интеллект получала кусочки сахара.
– Невероятно! – прокомментировал Томми ее арифметические способности.
Но я усомнился.
– Это трюк, – заявил я. – Не бывает таких умных зверей.
И мы поплелись прочь.
Насколько я помню тот день, это случилось, когда мы зашли к Африканскому Кабану-Людоеду – меня охватило такое сильное и внезапное беспокойство, что его, казалось, можно даже унюхать. Перед нами возвышался высокий вольер из прутьев, куда мы и вошли. И там увидели существо – оно тяжело топталось в грязной клетке и вылизывало свою волосатую броню подле кучи тухлого мяса. Оно подняло взгляд, и (хоть я и успел рационально заметить, что зверь во многом напоминает иллюстрацию, виденную мною в «Мировой истории» Хэнкера) эти глаза тут же лишили меня мужества – по цвету между золотым и оранжевым, с вертикальными зрачками, узкими дверьми в иной мир. Исходивший от свиньи запах заставил меня вздрогнуть – резкая вонь неволи и гниющего мяса, до этого мне чуждая и вдруг показавшаяся знакомой, словно аромат церковных свечек. Мы с Томми приблизились, все еще сжимая сладкие яблоки; создание, свиноподобное животное, покрытое отвратительными карбункулами, уставилось на меня, понюхало и вдруг тихо захрюкало от ненависти.