Дитя мрака
Шрифт:
— Подожди минутку. Тут какие-то идиоты впереди.
Эверт Гренс посигналил, одновременно нажимая на тормоз. Звук заглох где-то возле выхлопных труб огромных машин.
— Да?
— Пластиковая карточка, Эверт, пять на шесть сантиметров. На ней ее отпечатки.
— Ты уверен?
— Они принадлежат мертвой женщине.
Он свернул налево, к центру, проводив взглядом грузовики, которые продолжали ехать прямо. Снова посигналил. Получилось хорошо.
— Ты слушаешь?
— Чертовы грузовики.
— Ты слушаешь?
— Ты же знаешь.
Голос у Нильса Крантца был звонкий.
— Пять на шесть сантиметров. Вероятно, пропуск на работу. Я уверен, это ключ к ее опознанию.
Вторая половина дня. Она снова была внизу. Сидела в дорогом кожаном кресле в бетонной комнате, невидящим взглядом смотрела на матрасы на полу, на кучу одеял, на очаг, который сейчас не горел.
Она переоделась. Униформа висела на вешалке, в складской комнате напротив.
Опять двое штанов, как всегда, поверх длинная юбка и красная куртка, которую она так долго клянчила, прежде чем отец купил ее в универмаге «Нурдиска компаниет», и взяла из гардероба тем утром, когда покидала квартиру и свою комнату, хотя куртка уже тогда была маловата.
От нее снова пахло.
Кожа снова была в саже, лицо снова покрылось пленкой, она так спешила открыть дверь и лечь на твердый пол, а потом долго пересыпала сквозь пальцы иссера-черную золу.
Она уже приняла две таблетки из тех, что лежали в пакете. Теперь ей было хорошо, рот и щеки стали мягкими.
Кажется, можно успокоиться.
Но когда она вернулась, его не было.
Она смотрела на его пустой матрас. И не понимала. Лео где-то там, в туннелях, а ведь он всю ночь провел на ногах и сейчас должен бы, по обыкновению, спать.
Пакет с табаком и папиросная бумага лежали на деревянной этажерке в углу комнаты. Одной рукой она взяла листок бумаги, другой насыпала табаку, провела языком по краю, свернула сигарету. Закрыла глаза, откинулась назад, глубоко вдохнула дым. Сонно потянулась и ударилась локтем о стену, тлеющий табак посыпался на куртку, сигарета вышла рыхлая, возле молнии образовались дырочки. Если бы отец увидел, отругал бы ее, сказал бы, что куртка дорогая, что она обещала беречь ее.
Она тосковала по нем.
— Да?
В дверь постучали.
Она не любила этого ни когда была одна, ни вообще.
Новый стук.
— Да?
— Миллер.
Она узнала его голос.
— Заходи.
Он улыбнулся ей, входя.
С большинством она ладила, за исключением наркоманов, которые воровали все, что плохо лежит. Но по-настоящему ей нравились такие, как Миллер, обитавшие здесь дольше других, может быть, потому, что они были поспокойнее, так уж вышло.
Она улыбнулась в ответ и показала свою сигарету. Миллер кивнул. Она свернула новую, не говоря ни слова.
Порой она пыталась их сосчитать, но безуспешно. Наверно, их человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Одни находились тут постоянно, другие приходили и уходили, месяц-другой жили в туннелях, месяц-другой где-то наверху.
Миллер взял сигарету, выкурил половину, откашлялся:
— Это касается Лео. Я встретил его.
Она ждала.
— У выхода на Игельдаммсгатан. Неподалеку от моего жилья.
— И?
— Похоже, опять начинается.
Оба молчали, Миллер курил вторую половину, смотрел на нее. Тревога скользнула по ее лицу. Ей было спокойно с Лео, хорошо, но не в такие дни.
— По-твоему, скоро?
— Когда я видел его, он охотился на крыс.
Обычно так продолжалось несколько суток. Миллер видел еще двух-трех таких, как он. С той же болезнью. Маниакально-депрессивный психоз, приступы которого налетали внезапно, и тогда эти бедолаги беспрерывно бодрствовали, не находили себе места, убегали от самих себя, пока припадок не кончался. Потом они валились с ног и спали так же долго, как бодрствовали.
Все они пришли сюда не сразу.
Десятилетиями сидели под замком в психушках, с двойным, а то и с тройным, как у Лео, диагнозом, а в начале девяностых, когда политики в целях экономии позакрывали психбольницы, их выставили на улицу, хотя они не могли ни позаботиться о себе, ни жить в нормальном мире. Там, наверху.
Все как всегда. Наркомания, смерть или бегство. Лео бежал. В другие миры. Перепробовал все, что можно, пока не нашел темную комнату, довольно глубоко под улицами, по которым другие люди спешили на работу, домой, к семьям.
Миллер смотрел на молоденькую девушку, сидящую перед ним.
Ради бога, ты же совсем ребенок, не можешь ты заботиться о таких, как Лео.
О тех, что время от времени отчаянно пытаются поймать руками краски и спрятать их в карманы штанов, что бегут от звуков, когда человеческая речь оборачивается словами, что злобно фырчат и пинают мелких крыс, не чувствуя их укусов, потому что в это самое время охотятся на больших.
Малышка.
Он поступил правильно. Рассказал о ней. Худа не будет. Три недели прошло, он не жалел.
Кое-кто наверху знает. Сильвия знает.
Малышка, малышка.
— Хочешь еще?
Она заметила, что он докурил сигарету.
— Нет. — Миллер покачал головой. — Я сказал все, что хотел. Теперь ты знаешь. Вот-вот начнется. На несколько дней он ушел в себя.
Он погладил ее по щеке и исчез в темном туннеле.
Лео собирал больших крыс.
Она знала где. В другой системе, в канализации, иногда далеко в стороне Ратуши или Замка. Там их много, больших, агрессивных.
Ей хотелось посидеть в кожаном кресле, подумать о морской свинке, той, что умерла, мама ее убила, когда она сама была глупенькой малышкой, и с тех самых пор, как свинки не стало, она тосковала по ней. Но ей не сиделось на месте. Надо удостовериться, что с Лео все в порядке. Обычно ей удавалось успокоить его, хотя бы немного, и у нее есть новые таблетки, они нужны ему, это его лекарство, которое укрощает болезнь, охоту, как Миллер называл это маниакальное состояние.