Дитя мрака
Шрифт:
Они похожи. Двенадцать лет разницы, но то же телосложение, нос и рот, волосы, даже походка — они бы могли быть сестрами. Она могла бы оказаться на ее месте. Удивительно, как мало все это значит, насколько случайны предпосылки, определяющие жизнь. Если бы ее отец не сбежал тогда от румынской диктатуры, если бы она не попала в Мальме, если бы не выросла в районе высотных домов, под названием Русенгорд, о котором местные говорили с пренебрежением, но который был ее защитой, ее домом.
Она была бы кем-то другим, где-то в другом месте.
Могла
Офис Йенса Клёвье располагался на верхотуре, в одной из четырех комнат на этаже шведского Интерпола. Она побывала здесь однажды прошлой зимой, в такую же холодину, и тогда перед глазами мелькало совсем другое лицо. Человек с фальшивым паспортом, который официально не существовал и с которым, когда его посадили в КПЗ, случился припадок. Один из тех, что вцепились в ее душу и стали больше чем предварительным расследованием, и Надя из их числа. Ты слишком молода, Херманссон, нечего, черт побери, так носиться с каждым. Гренс предостерегал ее: нельзя допускать работу в глубины своей души, пусть преступники и жертвы таковыми и остаются. Иначе для них не хватит места, они будут грызть тебя, и в конце концов ты перестанешь различать, где кончаешься ты и начинаются они, так что постарайся отрешиться от них. Но это не действовало. На нее не действовало. Не могла она ни от кого отрешиться. Никогда не могла. Они оставались, несмотря ни на что.
Клёвье сидел за письменным столом, глядя на монитор компьютера, в одной руке папка, в другой — сигарета. Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она кашлянула.
— Черт, подкрадываешься, как кошка!
Он инстинктивно опустил руку с сигаретой, спрятал под столом, шея у него слегка покраснела.
— Обычно я… теперь тут требуют курить на балконе. — Он показал папкой в направлении окна. — А ты видела, какой мороз? На градуснике минус семнадцать.
Херманссон пожала плечами:
— Я здесь не затем, чтобы обсуждать здоровый образ жизни. Если твои коллеги терпят, то и я стерплю.
Клёвье чуть выпрямился, краснота медленно проходила. Сквозь легкую сигаретную дымку она шагнула в комнату:
— Мне нужна твоя помощь. Знаю, у тебя, как и у меня, и у всех здесь, работы по горло. Но я хочу, чтобы ты на некоторое время отложил свои дела и уделил мне минутку. Время не ждет.
Йенс Клёвье положил папку на стол, поднес сигарету ко рту, затянулся, прямо-таки с наслаждением.
— Я помню, как в прошлый раз ты пришла со срочным делом. Тогда кончилось тем, что в Огайо казнили невинного человека.
Этот человек уже не существовал, но упорно не желал оставить ее. Звали его Джон Шварц, и время от времени она думала о нем весь минувший год, даже несколько раз собиралась позвонить его отцу, добродушному толстяку, который прилетал в Стокгольм, в городскую полицию, пробовал добиться, чтобы его сына не экстрадировали для исполнения смертного приговора; ей хотелось узнать, как они там, вот и все.
— Речь
Клёвье сделал еще одну затяжку, затушил недокуренную сигарету в пепельнице, которую хранил в ящике стола. Она заметила, как он вмиг посерьезнел.
— Значит, ими занимаешься ты?
— Да.
— Мы говорили о них в отделе сегодня утром. Сорок три ребенка! В жизни не слыхал ни о чем подобном. Хотя давно сижу на этой должности. — Он жестом показал на монитор. — Я уже проверял. Никто не объявлял в международный розыск сорок три румынских ребенка. — Курящий из протеста, пожилой, опытный полицейский явно был взволнован, таким тоном он прежде не говорил. — Но, если хочешь, я могу разослать запрос, в первую очередь всем европейским членам Интерпола.
Херманссон кивнула:
— Хочу. Сколько потребуется времени?
— Я дам знать.
Она спускалась по лестнице, снова чувствуя под ложечкой большой ком, что-то словно росло внутри, незримое — недовольство и одновременно бессилие.
Дети. Настоящие дети. Настоящие дети, которых никто не ищет.
Взломы, грабежи, жестокое обращение, убийства — все это ей знакомо, она сталкивалась с этим каждый день, жила с этим, а может быть, и для этого.
Но такое…
Уму непостижимо.
Инспектор по делам несовершеннолетних ждал внизу, в вестибюле на Бергсгатан. Ее ровесник, на вид вполне дружелюбный, задерганный, но дружелюбный. Они поздоровались и вместе пошли по коридору, потом вниз по лестнице и снова по коридору, мимо спортзала и снова по лестнице. Красные и зеленые пластмассовые стулья стояли вдоль стеклянных стен, они сели и стали смотреть на детей за стеклом.
Белые тела. Зима, конечно, но и зимой она не видела такой светлой кожи.
Большинство смирно стояли в холодной хлорированной воде.
Некоторые сидели на краю бассейна. Кое-кто поодаль, с полотенцами на плечах.
Сорок три ребенка в полицейском бассейне.
На расстоянии. В бассейне за стеклянной стеной.
Почти как обыкновенные дети.
Марианна Херманссон опять почувствовала проклятый ком под ложечкой.
Но в здании полиции. В стране, которую они считали Шотландией. И никто их не ищет.
— Мы разделим группу.
— Прости?
— Я никогда не сталкивался с подобной ситуацией. Это лучшее, что мы сейчас можем сделать.
Херманссон резко взмахнула рукой, едва не опрокинув пластмассовый стул:
— Разделим? Но они нужны друг другу. Как никогда.
— Крыша над головой. Питание. Вот что для меня на первом месте. В моем распоряжении…
— Но это же дети. О чем ты говоришь!
— …было всего восемь часов. Сейчас никто не может принять всех разом.
У них мокрые волосы. Они немножко зябнут. Карабкаются по лесенке из бассейна, прыгают в воду, карабкаются снова.
Херманссон тяжело дышала.