Дитя волн
Шрифт:
– Деревенщина! – отозвался осел.
Осел стоял слева от яслей, вол – справа, так повелось с самого Рождения, и волу, большому ценителю протокола, это особенно нравилось. Недвижные, почтительные, они стояли так часами, словно позируя невидимому художнику.
Младенец смежает веки. Он спешит заснуть. В глубинах сна его поджидает исполненный света ангел, чтобы научить чему-то или, может быть, о чем-то спросить.
Ангел быстро покидает сон Иисуса и появляется в хлеву. Преклонившись перед тем, кто только что появился на свет, он рисует чистейший
– Нам нимбов не досталось, – замечает вол. – Наверняка у ангела есть на то причины. Мы слишком мелкие сошки – осел да я. И потом, что мы сделали, чтобы заслужить такой ореол?
– Что касается тебя, ты, конечно, ничего не сделал, но я, не забывай, привез на себе Деву.
Вол размышляет про себя: «Как же так получилось, что Дева, столь красивая и хрупкая, оказывается, носила в себе этого чудесного ребеночка?»
Возможно, он размышлял не совсем про себя, потому что осел изрек:
– Есть вещи, которых тебе не понять.
– Почему ты все время твердишь, что я чего-то не понимаю? Я прожил больше твоего. Я трудился в горах, в долинах, на берегу моря.
– Не в этом суть, – заметил осел. И добавил: – Смотри, у ребенка не только нимб. Ручаюсь, вол, ты и не заметил, что младенец будто купается в какой-то волшебной пыльце. Впрочем, скорее, это нечто большее, чем пыльца.
– Более тонкое и нежное, чем пыльца, – ответствовал вол. – Это словно бы свет, золотистые испарения, которые выделяет маленькое тело.
– Именно так, но ты сказал это, чтобы убедить меня, будто видел свечение и раньше.
– А разве я не видел?
Вол увлек осла в угол хлева, где принялся в свое удовольствие – и с величайшим благоговением – пережевывать тонкую веточку, коей раньше была перевязана охапка соломы – той самой соломы, что вполне могла напоминать лучи, исходящие из божественного тельца. У нас здесь самая первая часовня, размышлял вол. Вот, например, солома – вол помогал втаскивать сюда вязанки. Нечего и думать, чтобы тронуть хотя бы одну соломинку из яслей, – при мысли, что солома может стать просто кормом, вол испытывал суеверный ужас.
До наступления ночи вол и осел решили пощипать травки. Хотя камням обычно требуется много времени, чтобы понять что-либо, в полях было уже немало камней, которые всё знали. Животные даже встретили один камешек, который легким изменением цвета и формы намекнул им, что он тоже в курсе.
Иные полевые цветы тоже знали новость, и их следовало пощадить. Очень трудное дело – пастись на природе и не совершить святотатства. Есть – и не совершить святотатства. А волу стало казаться, что есть – занятие бессмысленное. Его насыщало счастье.
Прежде чем напиться, он спросил себя: «А эта вода тоже знает?»
Мучимый сомнением, вол предпочел не пить здесь вовсе и отправился дальше – туда, где грязная, тинистая вода всем своим видом показывала, что
А порой ничто не указывало на осведомленность воды, пока, делая глоток, вол не ощущал какую-то особенную мягкость в горле.
«Слишком поздно, – спохватывался тогда вол. – Мне не следовало пить эту воду».
Он едва осмеливался дышать – сам воздух казался ему исполненным святости и прекрасно знающим обо всем. Вол боялся вдохнуть ангела.
Волу стало стыдно, что он не всегда вел себя так, как следовало бы.
«Ну конечно, надо стать лучше, чем раньше, вот и все. Просто уделять больше внимания всему. Например, смотреть, куда ставишь копыта».
А осел чувствовал себя прекрасно.
В хлев заглянуло солнце, и животные заспорили, кому из них выпадет честь дать ребенку тень.
«Немного солнца, может быть, не принесет вреда, – подумал вол, – но осел опять начнет говорить, что я ничего не понимаю».
Младенец продолжал спать и время от времени, как бы размышляя о чем-то во сне, хмурил брови.
Однажды, когда Дева стояла на пороге и отвечала на тысячи вопросов, что задавали будущие христиане, осел осторожно перевернул ребенка на другой бок.
Вернувшись к младенцу, Мария очень испугалась: со слепым упорством она искала лицо сына там, где оно было раньше.
Поняв наконец, что произошло, Дева повелела ослу никогда больше не трогать ребенка. Вол одобрил это совершенно особым молчанием. Он вообще умел придавать своему молчанию определенные нюансы, ритм, наделял его даже пунктуацией. В холодные дни о движении его мысли легко можно было догадаться по высоте клубов пара, вырывавшихся из ноздрей. И сделать соответствующие выводы.
Вол понимал, что ему разрешено оказывать младенцу лишь косвенные услуги – вызывать на себя мух, залетавших в хлев (каждое утро он терся спиной о гнездо диких пчел), или – еще лучше – размазывать насекомых по стенам.
Осел прислушивался к звукам, доносившимся снаружи, и, если что-то казалось ему подозрительным, преграждал вход в хлев. Тут же за его спиной возникал вол, чтобы преграда была надежнее. Оба изо всех сил старались стать как можно более массивными: пока угроза сохранялась, их головы и утробы словно бы наполнялись свинцом и гранитом, а в глазах загоралась особая бдительность.
Вол поражался, когда видел, как Дева, подойдя к яслям, одаряла младенца чем-то, от чего тот сразу же расплывался в улыбке. Иосифу, несмотря на его бороду, это тоже удавалось – был ли он просто рядом с ребенком или играл на флейте. Волу тоже хотелось сыграть что-нибудь. Но ему оставалось только выпускать воздух из ноздрей.
«Мне не хочется плохо отзываться о хозяине, однако я не думаю, что он смог бы своим дыханием согреть младенца Иисуса, – размышлял вол. – Да, конечно, у него есть флейта, но лишь один на один с ребенком я чувствую себя спокойно – только в этом случае меня ничто не тревожит. Младенец становится существом, которое нуждается в защите. И только вол может ее обеспечить».