Дитя времени
Шрифт:
Некий выходец из Кента по фамилии Кэкстон поступил на работу учеником торговца мануфактурой к будущему лорду-мэру Лондона, а затем отправился в Брюгге, имея в кармане двадцать марок, [6] завещанных ему бывшим хозяином. Позднее, когда серым и дождливым осенним днем на голландский берег высадились двое беженцев из Англии, приют им предоставил преуспевающий купец из Кента. Беженцами были Эдуард IV и его брат Ричард; и когда с поворотом колеса фортуны Эдуард вернулся на трон в Англию, с ним возвратился и Кэкстон. Первые книги, напечатанные в Англии, были изготовлены для Эдуарда IV, и их автором был его шурин.
6
Марка —
Грант переворачивал страницы и удивлялся, насколько скучна чистая информация, лишенная упоминаний об отдельных личностях, живших, любивших и страдавших. Горести всего человечества не трогают никого — это давным-давно поняли читатели газет. От известия о какой-нибудь ужасной катастрофе по спине могут забегать мурашки, но сердце остается спокойным. Тысячи человек, погибшие при наводнении в Китае, — всего лишь новость, но единственный ребенок, утонувший в пруду, — трагедия. Так что изложение Тэннером прогресса английской нации заслуживало всяческой похвалы, но не захватывало читателя. Правда, в отдельных местах, где автор не мог избежать упоминания об отдельных личностях и их частной жизни, текст сразу становился интереснее. Например, выдержки из знаменитой переписки семейства Пастонов, которая велась на протяжении трех поколений. Пастоны имели обыкновение упрятывать обрывки исторических сведений между заказами на постное масло и расспросами о сыновних успехах в Кембридже. В одном из таких писем промелькнуло упоминание о том, что в лондонском доме Пастонов живут два мальчика из семейства Йорков, Георг и Ричард, и их старший брат Эдуард ежедневно навещает их.
Да, подумал Грант, на минуту отложив книгу и подняв глаза к невидимому в темноте потолку, пожалуй, никто до этого не занимал английский трон с таким опытом жизни среди простых людей, как Эдуард IV и его брат Ричард. А после них, пожалуй, лишь Карл II. Но Карл, даже во времена бедности и скитаний, оставался сыном короля, избранником судьбы. Малыши же, жившие в доме Пастонов, были всего лишь малозначащими отпрысками Йорка, у которых в момент написания того письма не было ни своего дома, ни, возможно, даже будущего.
Грант полистал учебник Амазонки с целью выяснить, чем тогда занимался в Лондоне Эдуард, и обнаружил, что тот набирал себе армию. «Лондон всегда был йоркистским по духу, и люди с воодушевлением собирались под знамена молодого Эдуарда», — говорилось в учебнике.
И тем не менее юный Эдуард, которому едва исполнилось восемнадцать лет, кумир столицы, стоявший на пути к своим первым победам, ежедневно находил время, чтобы повидать своих младших братьев.
Может быть, подумал Грант, тогда и родилась необыкновенная привязанность Ричарда к старшему брату? Неизменная, оставшаяся на всю жизнь привязанность, которую авторы книг не только не отрицали, но и использовали для выведения морали: «До самой смерти своего брата Ричард был его верным товарищем во всех превратностях судьбы, но возможность завладеть троном оказалась для него слишком сильным искушением». Или же, как более простыми словами назидала «История в картинках»: «Ричард был хорошим братом Эдуарду, но, когда увидел, что может стать королем, жадность ожесточила его сердце».
Грант искоса взглянул на портрет и решил, что здесь «История в картинках» явно ошибалась. Что бы ни ожесточило сердце Ричарда — вплоть до убийства — это была не жадность. Или же автор имел в виду жажду власти? Возможно, возможно…
Но ведь Ричард и так обладал всей властью, о которой может мечтать смертный. Он был братом короля и очень богат. Неужели подняться еще на одну маленькую ступеньку казалось ему настолько важным, что он готов был пойти на убийство детей любимого брата?
Какая-то странная получалась картина.
Грант раздумывал над этим, когда в палату вошла миссис Тинкер. Она принесла ему свежую пижаму и свое краткое изложение газетных заголовков. Миссис Тинкер не читала в газетных статьях больше трех строк, если только статьи не касались убийства. В подобном случае она внимательно изучала каждое слово и для удовлетворения своего любопытства покупала вдобавок и вечернюю газету.
Сегодня комментарии миссис Тинкер по поводу имевшего место в Йоркшире отравления мышьяком и последующей эксгумации жертвы текли непрерывным потоком, пока она не заметила утреннюю газету, лежащую нетронутой рядом с книгами. Это зрелище изменило ход ее мыслей.
— Вам нехорошо? — озабоченно спросила она.
— Все в норме, Тинк, в норме. А почему вы спрашиваете?
— Вы даже газету не раскрыли. Вот у моей племянницы тоже все с этого началось: перестала замечать, что в газетах пишут.
— Не беспокойтесь за меня, Тинк, я уже поправляюсь. Даже характер у меня исправился. А о газете я забыл потому, что читал книги по истории. Слышали когда-нибудь о принцах в Тауэре?
— Да кто же про них не слышал?!
— А вы знаете, как они умерли?
— Еще бы. Он задушил их во сне подушкой.
— Кто «он»?
— Злодей дядя. Ричард Третий. Зря вы такое читаете в больнице. Надо бы что-нибудь повеселее.
— Послушайте, Тинк, вы не смогли бы по пути домой завернуть на Сен-Мартинз-лейн?
— Это в театр к мисс Хэллард? Но она там будет в лучшем случае к шести.
— Знаю. Вы только оставьте там записку.
Грант протянул руку за блокнотом и написал: «Достань мне, ради Бога, „Историю Ричарда III“ Томаса Мора». Он вырвал листок, сложил и надписал фамилию Марты.
— Можете оставить записку в проходной.
— Если только смогу продраться сквозь толпу у кассы, — пробурчала миссис Тинкер. — Эта пьеса, похоже, будет идти до скончания века.
Она аккуратно спрятала записку в дешевую сумочку из искусственной кожи. Сумка эта, вся потершаяся на изгибах, была такой же неотъемлемой частью миссис Тинкер, как и шляпа. Год из года Грант дарил ей на Рождество по новой сумке, каждая из которых являлась отличным образцом мастерства английских кожевенников, выполненным с таким вкусом, что и Марта Хэллард не постеснялась бы пойти с такой сумочкой в ресторан к Блейгу. Но подарков своих Грант в дальнейшем никогда не видел. Поскольку миссис Тинкер считала ломбард местом лишь чуть-чуть приличнее тюрьмы, Грант отбросил мысль, что она наживалась на его подарках. Скорее всего, полагал он, сумки просто лежат в каком-нибудь дальнем ящике. Быть может, иногда она вынимает их, чтобы показать гостям или полюбоваться самой; а может, ей просто приятно знать об их существовании, как некоторых радует, что они отложили что-нибудь на собственные похороны. Грант решил, что на следующее Рождество откроет ее старенькую сумку и просто положит туда деньги. Миссис Тинкер, естественно, растратит их на всякие мелочи и в конце концов не будет даже помнить, на что именно, но такие мелочи больше украсят ее жизнь, нежели коллекция сумок в ящике комода.
Когда миссис Тинкер, скрипя туфлями и корсетом, ушла, Грант вернулся к Тэннеру и попытался позаимствовать у него хоть сколько-нибудь заинтересованности в судьбах человечества. Однако давалось это с трудом, ибо Грант по своей натуре и по профессии интересовался не человечеством в целом, а лишь отдельными личностями, представлявшими его. Грант пробирался сквозь дебри тэннеровской статистики и мечтал встретить короля, прячущегося на дубе, корабль с метлой, привязанной к мачте, или шотландского горца, повиснувшего на стремени атакующего английского кавалериста. Но по крайней мере он узнал, что англичанин пятнадцатого века пил воду «разве что в наказание» и что английские ремесленники времен Ричарда III вызывали зависть по всей Европе. Тэннер приводил написанное во Франции свидетельство современника: