Дитя Всех святых. Перстень с волком
Шрифт:
— Я ухожу. У меня много дел: я женщина-демон, я собираюсь выпустить силы зла. Этой ночью ты восторжествовал надо мной, но ты еще встретишь меня на своем пути!
Она исчезла, и наступила кромешная тьма. Разбитый и обессиленный, Франсуа рухнул прямо на землю и уснул.
Его разбудил голос Юдифи. Наступило раннее утро. Было холодно и влажно. Юдифь стояла у бойницы.
— Идите сюда!
Франсуа поднялся и подошел к окну-бойнице. Ноги плохо слушались его. Шел снег. Повсюду была эта белизна, возвещающая о наступлении следующей ступени процесса Великого Деяния. И тогда раздались весьма характерные крики,
Чтобы убедиться в этом, Франсуа подбежал к атанору и достал тигель. Черная Земля, находившаяся там, теперь выглядела по-другому. Она сияла чернотой, словно очищенная, отмытая от всякой грязи. Это и было неопровержимым доказательством, зримым образом его триумфа!
Франсуа погасил огонь и преклонил колени на скамеечке для молитв. Его радость могла бы быть безграничной, но он не мог позабыть последние слова Лилит. Черная ступень — всего лишь один из этапов. Франсуа еще так далек от конечного успеха!
А что остальные? Другие Вивре — его сын Луи, внук Шарль, прочие мужчины рода… Какая судьба их ожидает? Франсуа всей своей душой желал им защиты Господа.
Неподалеку от него Юдифь, сжимая висевшую на шее звезду Давида, шептала свои еврейские молитвы.
***
В тот же самый день, 2 ноября 1407 года, ситуация при дворе короля Франции сложилась воистину драматическая.
Как и опасался Луи де Вивре, Иоанн Бесстрашный отреагировал на бессмысленную провокацию герцога Орлеанского. Да еще как отреагировал! В ответ на изображение суковатой палки и девиза «Я ему покажу!» он выбрал свою эмблему: рубанок и два слова по-фламандски «Ich houd», что в переводе означало «Я его держу». Лезвие рубанка готово было безжалостно обстругать палку: смертоносные намерения невозможно было выразить яснее.
И на этот раз у герцога Орлеанского все-таки, хотя и с опозданием, открылись глаза. Он, наконец, понял, что Вивре, его черный ворон, оказался прав. Людовик неосмотрительно ввязался в смертельную схватку, и теперь слишком поздно отступать.
С этого момента герцог Орлеанский перемещался лишь под охраной трех сотен вооруженных до зубов людей, а под свои камзолы, по-прежнему богато расшитые и пышные, не забывал поддевать кольчугу.
Еще он погрузился в угнетенное, подавленное состояние. Он жаловался одновременно на свою собственную судьбу, на судьбу своей семьи и своей страны. Роль Луи де Вивре отныне изменилась. Ему не приходилось больше предостерегать герцога от опасностей, напротив, он должен был вселять в него надежду. Луи старался справляться со своими обязанностями как можно лучше, хотя в глубине души вполне разделял пессимизм и дурные предчувствия своего господина.
Утром 2 сентября, сразу же после поминальной мессы, его пригласили в комнату герцога. Отправляясь туда, Луи был полон самых худших опасений. Должно быть, в этот траурный день настроение Людовика Орлеанского еще хуже обычного… Луи оказался прав, прием ему был оказан ледяной.
— В Париж должно прибыть английское посольство. Оно будет здесь в середине ноября.
Луи де Вивре ничего не ответил. Это такой пустяк по сравнению с одолевавшими их в данный момент проблемами! Уже давно все касавшееся Англии казалось неважным и второстепенным.
Но Людовик Орлеанский на этом не закончил:
— Я знаю, что вы думаете: сведения об английском посольстве не имеют никакого значения. Может, для кого-то и не имеют. А вот для вас как раз имеют.
— Для меня?
— Среди членов посольства значится некий граф Дембридж. Судя по всему, между вами произошло нечто важное, коль скоро именно от вас он требует торжественной клятвы, гарантирующей его безопасность.
При звуках этого имени Луи де Вивре побледнел, цвет его лица мог бы сравниться с цветом герцогского камзола. От волнения даже заговорить он смог не сразу:
— Этот человек убил мою жену.
Людовик Орлеанский склонил голову.
— Мне известно, что она погибла, сражаясь за наше дело.
— Но вы не знаете, как именно она умерла.
— Действительно не знаю. Расскажите.
— С вашего позволения, монсеньор, я предпочел бы сохранить это в тайне.
— Пусть будет так. Все, что я прошу от вас, — дать клятву и сдержать ее. Я взял на себя это обязательство.
— Я поклянусь.
— И сдержите клятву?
Луи де Вивре ничего не ответил. Было видно, что его терзают страшные воспоминания, причиняющие ему невыразимую боль. Герцог внимательно взглянул ему в глаза.
— Вы политик. Подумайте! Если с Дембриджем произойдет хоть малейшая неприятность, немедленно обвинят вас, а это непременно отразится на мне. Вы представляете, какую козырную карту мы дадим в руки нашему противнику?
Поскольку его собеседник по-прежнему молчал, герцог заговорил более решительно и резко:
— Вивре, много лет назад вы сами избрали наш путь. Это жертвенный путь. Сегодня я прошу от вас, чтобы вы принесли жертву, и вы должны будете повиноваться!
— Да, монсеньор!
И Луи де Вивре удалился, хотя и не получил на это дозволения.
***
Несколько дней спустя страна пережила горестное событие. Королева Изабо была на сносях, приближалось время родов. Не в силах выносить гнетущую атмосферу, царящую во дворце Сент-Поль, она решила удалиться во дворец Барбет, свою парижскую резиденцию, чтобы там спокойно произвести на свет наследника.
Но эта предосторожность оказалась бесполезной. Десятого числа Изабо родила мальчика, которого назвала Филиппом. Младенец умер так быстро, что его едва успели окрестить. Изабо была чрезвычайно угнетена этим обстоятельством, и физически, и морально. Она осталась во дворце Барбет. Находясь в состоянии крайнего истощения, королева не покидала постели.
Что касается простого народа, который с тревогой наблюдал, как неприятности громоздятся одна на другую, смерть маленького наследника явилась предзнаменованием самым зловещим. За упокой его детской души молились во всех церквях, а на улицах устраивали процессии во спасение королевства.
Такую скорбную атмосферу и застало английское посольство, прибывшее в Париж 17 ноября. Посланники оказались совершенно сбиты с толку, и было от чего: на них не обратили почти никакого внимания. Народ был погружен в печаль и собственные страхи, а при дворе положение казалось еще хуже!