Дитя Всех святых. Перстень с волком
Шрифт:
Мост Сен-Бенезе был недалеко. Они достигли его за несколько минут. Стража, состоящая из тридцати солдат, находилась, разумеется, на своем посту. При виде монахов и епископа командующий охранниками сержант разинул рот от удивления.
— Ваше преосвященство!
Великий исповедник приблизился к нему.
— Епископ Бергамский идет причащать больных чумой. Пропустите его.
— Но если он перейдет через мост, то не сможет вернуться обратно!
— Он не вернется.
Сержант, как и все солдаты, испытывал безграничное уважение к епископу. Если бы речь шла о каком-нибудь другом священнике, возможно, он и пропустил бы его, но святого Жана Златоуста — нет! Того, кто обучал их детей, кто преподавал
Командир стражи решил укрыться за инструкциями.
— Я сожалею, ваше святейшество, но без приказа командования я ничего не решаю.
Шествие остановилось у входа на мост, перед двойным оцеплением. Окруженный четырьмя священниками с факелами, Жан ждал, дрожа на ночном ветру.
Франсуа выступил из мрака. Брат повернул к нему голову, и они безмолвно обменялись взглядами.
Франсуа знал, какого решения от него ждут. Это не было изощренной жестокостью судьбы, просто именно так все и должно было произойти. Он, и только он, собственной рукой, обязан послать брата на смерть. На ту смерть, которую тот выбрал для себя сам. Таким образом, Франсуа примет его наследие, наследие матери и всех волков.
Он сжал в руке перстень, словно прося у него поддержки и мужества. Да, мужества. Ему предстоит сделать первый шаг на черную сторону своего герба.
Франсуа приблизился к сержанту.
— Вы узнаете меня?
— Да, монсеньор.
— Я ваш командир, не так ли?
— Да, монсеньор.
— В таком случае я приказываю вам пропустить епископа Бергамского и его людей.
Жан ничего не сказал, но взгляд его выражал признательность и даже восхищение. Он отвернулся и запел «Mise— rere». Никогда еще его голос не звучал так красиво. Возвышенные напевы казались небесными, почти ангельскими.
— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam.
И пятеро священников ответили ему:
— Et secundum multitudinen miserationum tuarum, dele iniquitatem meam [17] .
Их строгие голоса были так не похожи на звенящий голос солиста…
Солдаты опустились на колени. Все плакали, в то время как епископ благословлял их. В памяти Франсуа возникли другие плачущие солдаты: это было в минуту смерти дю Геклена и вызванной ею скорби.
Пока процессия стояла рядом со стражей, взгляд Франсуа скользил по Сен-Бенезе. Мост был освещен по обеим сторонам равномерно расставленными факелами, так что никто не мог пройти по нему незамеченным. В первой его трети над правой аркой возвышалась небольшая часовня Сен-Никола, а позади нее было воздвигнуто заграждение. Оно и обозначало границу, которую не имели права пересечь зачумленные.
17
Смилуйся надо мной, Господи, в твоей доброте и твоей великой нежности, сотри грехи мои (лат.).
Епископ и священники вновь пустились в путь, распевая стихи псалма.
— Amplius lava me ab iniquitate mea et a peccato meo munda me [18] .
— Quoniam inquitatem meam ego congosco et peccatum meum contra me est simper [19] .
Франсуа побежал за ними:
— Жан, ларчик не пуст! Я любил, когда был слепым! Я любил, слышишь?
Он тоже упал на колени. Его душили рыдания.
— Бог существует, Жан.
18
Избавь меня от всякой злобы и от моей вины, Господи, очисти меня (лат.).
19
Ибо грехи свои я знаю сам. Вина моя передо мной, и она безгранична (лат.).
Он почувствовал руку на плече: это был великий исповедник.
— Разве подобные вещи говорят епископу?
— Но, ваше преосвященство, он не…
— Знаю. Но я знаю также, что сейчас он выполняет волю Господа, даже если и сам не осознает этого… Смотрите!
Процессия, продолжая распевать, остановилась перед часовней Сен-Никола. На другой стороне моста появился какой-то силуэт, закутанный в плащ. Мужчина или женщина? С точностью определить было невозможно. Да это и не имело значения: там стоял больной, умирающий, который услышал божественное пение.
Остановка епископа и священников перед часовней была долгой. При каждом куплете все новые силуэты появлялись за заграждением. На этот раз разглядеть их было легче: опирающиеся на палку старики, женщины с детьми на руках…
Вильнев-лез-Авиньон пробудился и спешил сюда. Нет, святейший отец не покинул их! Он посылает им Бога в лице этого епископа и священников, которые согласились разделить их страдания и смерть.
Miserere закончилось. Процессия подошла к заграждению. Зачумленные открыли его и закрыли вновь.
Все еще стоя на коленях, Франсуа прошептал:
— Жан!
Митра и жезл стали неразличимы, их поглотили силуэты на мосту. Все было кончено…
Великий исповедник, оставшийся с этой стороны, велел Франсуа подняться.
— Идемте, сын мой! Вы подверглись тяжкому испытанию. Ибо я предполагаю, что перед смертью брат открыл вам все.
— Вы знаете?
— Я знаю, что он рассказал о вас Иннокентию VI, затем Клементу VII. Герб вашего рода, «раскроенный на пасти и песок», перстень со львом и перстень с волком, дело, которое вы должны исполнить во вторую половину своей жизни… Я знаю все.
У Франсуа перехватило дыхание. Два Папы! Жан говорил о нем с двумя Папами, которые еще задолго до него самого узнали наиболее сокровенные его тайны! Франсуа был потрясен до глубины души. За последние несколько часов на его плечи опустилась неподъемная ноша откровений и страдания. Он пошатнулся и чуть было не потерял равновесие.
— Идите, сын мой! Отдохните несколько часов в моем особняке. Одиночество было бы для вас слишком тяжко.
Крестный Жана поддерживал его, когда Франсуа брел по пустынным улочкам Авиньона в сопровождении единственного слуги, несущего фонарь. Франсуа услышал пение петуха и два удара на колокольне, возвещающие первый час [20] .
20
Церковный день разделен на службы. Днем, в светлое время суток, служатся часы: первый, третий, шестой и девятый; ночью, в темное время суток, — вечерня, повечерие, полунощница и утреня. Служба первого часа посвящена воспоминанию судилища у Каиафы, шествия к Пилату и клеветы на Спасителя.
День начинался, первый день второй половины его жизни.
Глава 5
СРЕДИ МЕРТВЫХ
Несмотря на терзающую его боль, Франсуа вновь принялся выполнять обязанности, от которых его отвлекла болезнь брата. Проходили дни, а чума продолжала свирепствовать в Вильнев-лез-Авиньон. Он убеждался в этом каждый раз, когда оказывался на крепостной стене или какой-нибудь возвышенности. В полях вокруг Вильнева устроили кладбища, и повозки регулярно подъезжали туда со своим зловещим грузом. Слышался беспрестанный похоронный звон, а когда ветер дул в сторону Авиньона, чувствовался отчетливый запах разложения и смерти.