Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала...»
Шрифт:
ГЛАВА 3
22 июня 1807 года. Царство Польское.
Федор Толстой опустил бинокль, через который наблюдал за переправляющимся через безымянную речку авангардом французской армии, и вполголоса выругался. Мать честная, вот это силища прет! Считай, чуть не вся Европа заявилась. Эх, велика Россия, но лишней земли в ней нет, особенно под новые кладбища. Вот ведь подлый народец — даже будущей смертью своей норовят ущерб нанести.
— Васька, готов к передаче?
— Один секунд, вашбродь! —
Приборчик нехитрый, но в пользовании требует некоторых навыков. Собой он представляет здоровенный ящик со множеством зеркал, расположенных таким образом, что передаваемый посредством солнечных зайчиков сигнал можно посылать как направленным лучом, так и по широкому фронту. Сейчас второй случай и есть — ушли черт знает куда, и принимающий гелиографист знает только примерное направление. Тучки бы не набежали…
Вообще-то Федору не по чину самолично следить за переправой противника, и генерал-майор Тучков за это устроит хорошую головомойку, но батальон находится в свободном поиске, что позволяет более вольно трактовать требования Устава. Да, не по чину! Но если очень хочется? Хочется сделать самый первый выстрел в этой войне, чтоб когда-нибудь с гордостью рассказать внукам и правнукам… Или не говорить, пусть сами прочитают в учебниках истории.
Военному человеку вообще свойственна малая толика тщеславия, и капитан Толстой не являлся исключением. Но, как ни странно, головокружительная карьера не испортила его характер. В двадцать шесть лет, получив под начало батальон Красной гвардии, по негласной Табели о рангах стоящий между егерской бригадой и пехотной дивизией, он оставался все тем же Федором Толстым, что попал когда-то в штафбат под командованием прапорщика Александра Павловича Романова.
Ранняя счастливая женитьба на то повлияла или непременное участие во всех без исключения военных мероприятиях как за границами Российской империи, так и внутри ее, но Федор Иванович прослыл среди подчиненных добрым, строгим и заботливым командиром. Среди солдат бытовало поверье, что смерть панически боится их капитана и старается обходить батальон стороной, предпочитая добывать пропитание среди неприятельских рядов. Мнение укрепил случай, произошедший во время недавнего Тифлисского замирения, когда… Впрочем, зачем вспоминать былое, если новый враг пришел незваным и топчет родные пажити? Что, разве в царстве Польском сельскохозяйственные угодья называются как-то иначе? Это неважно, все равно топчут, причем пока безнаказанно.
— Готово, вашбродь! — бодро отрапортовал покончивший с настройкой аппарата связист.
— Ага, — кивнул капитан и сунул солдату листок бумаги: — Ты передавай пока, а я малость поближе гляну. Как закончишь, живо дуй к нашим.
— Так ведь…
— Не рассуждать! — прикрикнул Толстой, прекрасно понимающий, что его намерения немного противоречат полученному из штаба дивизии приказу.
— Совсем не рассуждать?
— Только сейчас. И смотри у меня тут! — Командир подумал и добавил ласково: — Или в морду дать?
Угроза подействовала, хотя капитан ни разу не был замечен в рукоприкладстве к нижним чинам. Наверное, солдату не хотелось стать первым.
— Пошел я. — Толстой закинул за спину винтовку со странным утолщением на конце ствола, похлопал по патронной сумке на поясе и растворился в густых кустах.
А связист вздохнул, перекрестился и, скосив глаза в бумажку, привычно захлопал шторками гелиографа, в паузах протирая толстую линзу в крышке аппарата. Работа как работа… лишь бы тучки не набежали.
От разнообразия и многоцветья неприятельских мундиров рябило в глазах. Красные, синие, зеленые, белые, красно-синие, бело-красные, сине-зеленые и прочие, самые немыслимые сочетания… Ну что за радуга, право слово? Они воевать собираются или бал-маскарад устраивать? Нет, не дошла еще просвещенная Европа до понимания разницы между полевой и парадной формами. В первой все, в, том числе и красота, пожертвовано ради удобства и незаметности, а во второй можно появляться исключительно в свете, блистая перед дамами звездами орденских знаков и золотом эполетов.
Сам Толстой в светло-зеленом, в цвет высокой травы на небольшом пригорке, и со стороны выглядит… А никак не выглядит — никто не смотрит в его направлении, отдав все внимание завязшим в илистом дне пушкам.
— Экую древность с собой таскают, — капитан вслух прокомментировал очередную попытку выдернуть из воды громоздкого и тяжелого бронзового монстра. — В этой дуре немногим меньше двухсот пудов будет.
Речка, скорее даже широкий ручей, не собиралась отпускать добычу и плевать хотела на усилия шестерки лошадей, упорно месивших копытами мокрую глину крутого берега. Ругательства на не менее чем четырех языках носились в воздухе, и столпотворение имело все шансы поспорить с Вавилонским.
Сами виноваты — переправившаяся в первую очередь кавалерия вдрызг разбила брод. А двинувшиеся следом артиллеристы не придумали ничего умнее, как взять чуть левее. Это вам не благословенная Франция, идиоты! Здесь любая лужа обладает шляхетским гонором и мечтает превратиться в непроходимое болото, обязательно независимое от других болот и населенное собственными упырями.
Эта речка не стала исключением — справа и слева от единственного во всей округе брода она разливалась, образуя великолепные, поросшие камышом топи. Просто мечта охотника на пернатую дичь. И на французов, разумеется.
Толстой разложил на чистой тряпочке патроны — в лежачем положении доставать их из поясной сумки несподручно. Интересно, успеет отстрелять дюжину, прежде чем неприятель определит его местоположение? Вроде бы должен успеть и больше — механик, изготовивший изобретенный Иваном Лопухиным глушитель на винтовку, клятвенно заверял, что приспособление выдержит не менее сорока выстрелов.
Ну, с богом? Кулибинка нового образца калибром в четыре линии сухо кашлянула, и на обтянутом белыми лосинами животе французского полковника появилась аккуратная дырочка. Еще одну… на этот раз в голову офицера-артиллериста. Третья пуля досталась разукрашенному, будто павлин, толстяку с отвисшими щеками, по всей видимости, генералу из какого-то карликового итальянского королевства. Именно там любят висюльки, перья, жесткие от золотого шитья мундиры.