Дивизия цвета хаки
Шрифт:
Отрядный врач, кожвенеролог, предложил сразу хлопнуть спиртику. Я отказался. Толя заявил, что он не специалист, но сейчас все уладит. Через несколько минут он вернулся с крепким, улыбчивым брюнетом.
– Знакомься. Александр Кузнецов. Анестезиолог. Хирург. Он тебе что хочешь отрежет. И не больно будет.
Мне было велено снять штаны. Кузнецов осмотрел мозоль, потом пощупал лимфатические узлы, сосуды по ходу от ранки.
– Да, товарищ редактор, ты можешь и без ноги остаться. Походи еще так дня три. По ночам дергает?
– Да вот потому и пришел.
– Давай в перевязочную.
Однако разрезом на лодыжке, двумя уколами и дренажом дело не кончилось. Помощница Кузнецова, красивая, глазастая брюнеточка, что-то тихо сказала ему, указывая на ранку. Кузнецов кивнул.
– Значит, так, тезка. На три дня мы тебя положим. Ты ведь у себя лежать не будешь.
Без всяких формальностей я был оставлен в медсанбате. Определили в узкую комнатушку, где изнывали от безделья и жары два старших лейтенанта. Воронцов и не вспомню фамилию второго, получивший множественные осколочные ранения. Рядом с ними в борт БМП вошла граната, пущенная моджахедским гранатометчиком. Все серьезное у ребят было уже позади, на данный момент, естественно. Оба здоровые, накачанные, очень добродушные и с юмором висельников. Оба были нашпигованы мелкими осколочками, которые понемногу, но очень болезненно выходили наружу. Мне же кололи тетрациклин. Приходила старшая сестра Лида, извинялась, что нет пенициллина, поскольку уходит все на тяжелых, а тетрациклин – это потом больно, и отвлекающим шлепком всаживала иглу. Лида. Я увижу ее в Ташкенте летом 1993 года, и больше никогда. Увижу через много лет, в 1992 году, подполковника медслужбы Кузнецова в Польше, в Северной группе войск.
Но это все потом. А сейчас я не могу повернуться на койке. Жесток тетрациклин!
Тремя днями я не отделался. Опухоль не спадала, мало того, по вечерам температура поднималась до тридцати девяти... Но лежать было нудно, и я решил пройтись по медсанбату.
Три «картонно-стружечных» барака. Бетонная отмостка вокруг. Ни деревца, ни кустика – а откуда? Колючая проволока. В палатах – ад. Кондиционеры только в реанимации и в операционной. Выздоравливающих выносят «погулять» на армейских носилках. Кладут в тени на отмостке. Тем, кто не может сам прикурить и взять руками сигарету, помогает специально отряженный боец. Он носит несколько зажженных сигарет от одного к другому лежачему и вставляет курево в губы. Потом, после двух-трех затяжек, переходит к другим носилкам. Не надо другой иллюстрации?
У раненых не было кондиционеров. У начальника политотдела – был. И в кабинете, и в двух комнатах, где он жил.
Кузнецов был фанатом своего медицинского искусства. Он ни о чем другом не думал, кажется. И не говорил. И мне действительно было интересно его слушать. Как-то он подвел меня к стенду, где «стройными рядами» были представлены куски и кусочки чугуна, стали, меди, свинца и других сплавов, извлеченные из солдатских тел.
Все, чем я мог отблагодарить медиков, – изготовить для них различные бланки, карточки, журналы. Это и было сделано, без всяких заявок и разрешительных подписей и согласований. Бумажная жизнь в Афгане процветала. И совершенствовалась. Вот же вышел приказ оформлять наградные листы прямо на полевых выходах. То есть в непосредственной близости от места совершения героических дел. Пока кровь свежа и боль не стихла? И ведь были такие наивные люди, в основном взводные и ротные командиры, которые карандашом на листках, во исполнение приказа, писали о героизме своих солдат. Эти листочки, мятые, серые, дальше полковых канцелярий никуда не шли. А награды, как известно, дают там, где их хранят, в основном в вышестоящих штабах. Кстати, получил по выходе из медсанбата, наверное за мозоль, свою первую награду – знак ЦК ВЛКСМ «За воинскую доблесть». Большой комсомольский значок, вставленный в контур пятиконечной звезды и обрамленный серебристым венком. Разумеется, с профилем Ильича. Вручил мне его «комсомолец» дивизии Валера Новиков – шустрый одесский еврей. Парень был смелый, однако оборотистый. Мне он нравился. Хотя бы за то, что правду, с великим ехидством, начальству говорил регулярно.
Валера всучил мне знак в коридоре политотдела дивизии. А вот на картонке удостоверения явно проглядывала чужая фамилия.
– Ну, ошиблись, старик, бывает...
Конечно, ошиблись. Сквозь густой слой мела-замазки отлично читалась фамилия. Знак этот я все же привинтил на китель. У меня уже была на нем какая-то сиротливо-одинокая планочка юбилейной медали, врученной мне в бытность замполитом в роте связи железнодорожных войск. «Воинская доблесть» и полосатый прямоугольничек составили чудный «соборган». Я даже один раз сфотографировался в таком виде на удостоверение личности. Но знак не носил. Как-то, уже после Афгана, меня спросили: «Это ты что – почетный комсомолец?»
А о Новикове, комсомольце дивизии, я вспоминаю еще по одному случаю. Он был первым, кто появился в штабе дивизии в «эксперименталке». Так в то время называли мудаковатую на вид полевую форму с множеством карманов. Позже ее стали называть «афганкой». А «эксперименталка» это потому, что в качестве тылового эксперимента ее попробовали впервые на штабе 40-й армии. Карманы на брюках (шароварах) пузырились, клапаны хлопали на ходу. Язвительный, худой, словно что-то его съедало изнутри, начальник штаба дивизии, увидев Новикова в чудной одежде, закричал:
– Что это тут за петух патлатый ходит? Снять!
Зря орал. Во-первых, «политические» могли свои права отстоять. У них свой «папа» – Игнатов. А во-вторых, военный человек падок на «выпушки и петлички» – вскоре «афганку» раздобыло все начальство. До солдат на периферии она дошла к лету 1985 года. Но на «дембель» уходили только в ней. Правда, узбеки предпочитали старую добрую «парадку». Они знали толк в истинной красоте мундира. И коль уж речь зашла об одежде военной, то продолжим подробней.
Части мундира
Солдат в Афгане был одет в хлопчатобумажную куртку и шаровары. Хлопка там было процентов двадцать, не более. Грубая ткань не пропускала пот. Куртка застегивалась на длинный ряд пластмассовых пуговиц с рельефом пятиконечной звезды. Иногда это были металлические пуговицы, выкрашенные в защитный цвет. Ремень из прессованного картона с защитного цвета бляхой, брезентовый брючный ремень. Трикотажная майка белого или синего цвета, сатиновые трусы. Зимой к одежде добавлялись ватная куртка (бушлат) без теплого воротника и ватные брюки. Шапка зимняя. В начале кампании головным убором была панама. Всем хороша, но поля быстро обвисали. Вместе с «эксперименталкой» пришла «каскетка», очень похожая на головной убор, известный ранее под метким названием «пидорка». От солнца она не защищала.
Народ предпочитал пятнистые легкие комбинезоны и сетчатые, маскировочной окраски куртки и шаровары. Последние были удобны, но недолговечны. На точках и боевом охранении, да и на полевых выходах, нередко можно было увидеть солдат и офицеров в рубашках с отрезанными рукавами, в «горных» комбинезонах (это у разведчиков).
Ботинки – особая статья. Они были грубыми, из самой низкосортной грубой кожи с резиновой подошвой. Казалось, их прямое назначение – уродовать солдатские ноги. Рельеф подошвы быстро стирался, ботинки скользили на горных склонах. Резина страшно воняла. Это был какой-то рай для всевозможных грибков. Ноги в них сбивались в момент. От раскаленного песка и камня они не защищали, но зато отменно «парили» всю стопу до пузырей. Если солдат в таком ботинке наступал на лепестковую мину, то ему отрывало ступню. Если же обувь была более легкой, то можно было отделаться пальцами, но сохранить ногу. На операции поэтому кто мог, у кого были, надевал кроссовки. Часто на солдатах были матерчатые кеды. Это из «комсомольских подарков». В то время еще попадались умные генералы. Один такой, начальник боевой подготовки, разрешил на «боевые» надевать любую удобную обувь. Многих он этим решением спас от протезов.
А что касается экипировки, боевой выкладки. Был случай в 149-м полку, когда демонстрировали начальству полную боевую выкладку солдат, с учетом «автономного плавания» в течение 5—7 дней. Эти «верблюды» постояли на солнце на плацу, а к выходу проверяющих двое из них грохнулись без сознания. «Эксперимент» провалился. Еще бы! Ведь его обосновывали в Москве...
Но тут важен не черный юмор бытия.
К лету 1981 года стало снизу доверху ясно: модель ведения боевых действий, сложившаяся в 40-й армии, неэффективна. Просто ни к черту, ни к исполнению интернационального долга. Как все происходило? Поступали данные. Принималось в штабе решение. Бомбили и обрабатывали «объект» артиллерией. Высылали группу на бронетехнике для «реализации» разведданных – был такой термин.