Дивное лето (сборник рассказов)

Сакони Карой

— Пошли спать, — сказал Шпрейцер. Оттолкнулся от стенки фургона, провел рукой по лицу.

Мальчик спал в одном фургоне с акробатом. Он долго ворочался под одеялом.

Его глаза постепенно привыкли к темноте. Через ситцевую занавеску оконца проникал ночной свет.

— Ты спишь? — спросил вдруг мальчик, приподнявшись на локте.

— Что тебе?

— Я хотел бы утром показать тебе тот рисунок.

— Хорошо, — сказал Шпрейцер. — Ладно, ладно, покажешь.

Его уже одолевал сон. Он любил мальчика, у которого не было никого, кроме него — единственного его друга. Он и в полусне думал о нем: «Неужели все должны пройти через это?! Или по крайней мере большинство?..»

1960

Сквозь дымку

Чилле посвящается

Когда он впитывал в себя эти впечатления, смысл их был ему еще непонятен, тогда он не видел в них ничего такого, что выделяло бы их среди других событий тех дней и лет; они казались столь же естественными, как дождь и солнечный свет, как привычное течение жизни: стакан молока на завтрак, торчание в кузнице, обед за белым крашеным столом, походы за шишками в парк с краюхой хлеба вместо полдника, мытье ног в ведре по вечерам и звездные летние ночи. С годами многие воспоминания бесследно исчезли из памяти, другие остались, и иногда в душе, завораживая, вдруг оживали какие-то звуки, краски, запахи, ощущения; у него не всегда доставало смелости предаться этим воспоминаниям и сил, чтобы заново пережить их, но как бы он ни противился, воспоминания все же были сильнее, и рано или поздно приходилось им уступать.

Ему опять вспомнилось то далекое

лето, когда однажды воскресным утром дядя Якаб запряг лошадей, тетя Дорка уложила в старую коробку из-под обуви с фирменной надписью «Делка» песочные пирожные и зажаренного в сухарях цыпленка, и они отправились в Балф, на воды. В купальне они пробыли до обеда и вернулись потом на постоялый двор, где были оставлены лошади и телега. В трактире дядя Якаб заказал пёркёльт, который, чтобы гости не ели его насухую, был обильно приправлен чесноком; гости, конечно же, пили — вино из пузатых бутылей так и лилось в стаканы; дяде Якабу захотелось петь, по тетя Дорка одернула его, мол, здесь нельзя, тогда дядя подозвал трактирщика и спросил, где тут написано, что нельзя петь. Трактирщик, обрюзглый старик с дрожащими руками и красными прожилками на лице, услужливо хихикал. — Отчего же, — сказал он, — сделайте милость. — Дядя Якаб глянул на тетю Дорку из-под густых седеющих бровей и опрокинул еще стаканчик; петь ему расхотелось. — Ну, Фери, — кивнул он мальчику, — допивай свой сок да поехали. — Они вышли во двор и запрягли лошадей. Фери нисколько не огорчился, катить на телеге было гораздо интересней, чем рассиживаться в корчме; он помог дяде Якабу расправить на козлах попону и сел с ним на передок, тетушка уселась сзади в прикрепленное к бортам телеги сиденье, подложив под себя мешок с соломой и как следует закутавшись в одеяло: после горячего источника и корчмы воздух казался ей прохладным. Лошади мотали хвостами, иногда больно стегая по голым ногам Фери, но мальчик не обращал внимания: так хорошо было слушать топот копыт, хруст гравия под колесами. Они промчались по главной улице Балфа и выехали на пустынное шоссе; солнце еще не село, но уже клонилось к горизонту; слышно было, как копошились в листве птицы, с заросшего осокой луга доносилось кваканье лягушек. Конечно, было бы здорово самому править лошадьми, но Фери и в голову не приходило попросить вожжи, он только воображал себя возницей. Вдоль дороги тянулись высокие стройные тополя, потом их сменили раскидистые шелковицы. На одной из веток, почти у самой дороги, сидела горлица, дядя Якаб замахнулся на нее кнутом, но промазал, птица испуганно вспорхнула; дядя Якаб рассмеялся — забыв о корчме, он снова был в добром расположении духа; он подхлестнул лошадей и, улыбаясь, тихонько, почти про себя, стал напевать какую-то задушевно-грустную мелодию. Тетя Дорка не смела сказать ему, чтобы не гнал так коняг, и только беспокойно ерзала на заднем сиденье. — Возьми-ка, — протянула она мальчику одеяло, — простудишься. — Но, как и дяде Якабу, одеяло Фери было не нужно (он ведь тоже мужчина!). Он пытался подпевать дяде и очень жалел, что не пришлось им ехать вдвоем, без тети Дорки; тогда он, пожалуй, и вина выпил бы, и настроение у них было бы хоть куда, и, кто знает, может, на обратном пути остановились бы даже где-нибудь повеселиться. Ведь они уже гуляли вместе, и не только в храмовой праздник; однажды просто зашли в корчму «Трснчен» субботним вечером; после вечерней дойки они выскочили тогда за табаком и по дороге из кооперативной лавки дядя Якаб встретил перед корчмой дружков своих; они поздоровались, разговор зашел о мельнике, который спекулирует мукой, тут уж нельзя было не остановиться. Дядя Якаб выпил с ними по большому фрёчу, потом по второму, по третьему; говорили уже не о мельнике, а о войне, о том, что устроили с поляками, потом с этой войны речь перешла на прежнюю, приятели уселись за зеленым крашеным столом, и тут дядя Якаб вдруг сказал Фери: — Какой тебе малиновый сок! Еще чего не хватало, да я в твои годы уже трубку курил! — И заказал Фери маленький фрёч. И он, одиннадцатилетний мальчишка, сидел среди мужчин как равный, потягивал вино; потом дядя Якаб пел — у него был красивый тенор, все сразу смолкли, как только он, откинувшись на спинку стула, затянул: «Пока есть телята да волы на свете, не страшны, ребята, нам девичьи сети…» Перед закрытием Фери уже пел вместе со всеми, а когда они выходили, то он в неожиданном порыве удальства выхватил из кармана свой складенёк с красной рукояткой и бросился вперед, шатаясь и сквернословя; взрослые спотыкались следом и хохотали над ним, хватаясь за придорожные деревья, пока Фери не шлепнулся на землю. Когда дядя Якаб поднял его, его вытошнило, но он не оробел, а пробовал смеяться над этим вместе со всеми, потом он уснул, а наутро тетя Дорка страшно на обоих сердилась, особенно на мужа. — Как расскажет он об этом отцу, — ворчала она, — ни за что они не отпустят больше к нам ребенка на лето. Эх ты, старый дурень!.. — Но Фери очень гордился этой выпивкой и рассказывал о ней всем подряд, помалкивая, конечно, о том, как его тошнило. В общем, они с дядей Якабом отлично понимали друг друга. Очень любил он эти летние месяцы. Когда в июне наступали каникулы, больше всего ему хотелось поехать к своим дяде и тете. Дядя Якаб встречал его на станции, они укладывали вещи на телегу, и еще по дороге мальчик жаждал узнать все новости: как корова, принесла ли теленочка, будут ли опять косить люцерну в Сухом логу, водятся ли еще крысы в каменном отвале за погребом и мышкует ли собака Кроха так же ловко, как в прошлом году…

Дядя Якаб обстоятельно обо всем рассказывал, они то и дело дружно смеялись, Фери с удовольствием вдыхал идущий от дядюшки запах табака и конюшни, ему нравился запах лошадей, и деревенской пыли, и лугов. Проезжая по деревне, он видел вокруг знакомые лица, со всеми здоровался, а люди, завидев его, говорили: — Смотри, как подрос опять этот малец! — Ближе к дому дядя пускал лошадей шагом. — Заждалась тебя твоя тетя Дорка, — говорил он, — песочных пирожных опять напекла. — Тетя уже поджидала у калитки, он бросался ей на шею, бежал во двор, где все тоже было знакомым. Утром он доставал из чулана прошлогоднюю удочку, вырезанную из орешника дядей Якабом, они ставили новую леску, крючок был еще годен, его тоже смастерил дядя Якаб, согнув в кузнице булавку и заточив ее напильником; на рассвете они вместе отправлялись в поле, Фери сначала помогал мотыжить, потом убегал на речку и удил рыбу, но, как правило, ничего не ловилось. Тогда дядя Якаб брал старую корзину и, раз-другой зачерпнув ею воду, обязательно выуживал хотя бы несколько мелких рыбешек. Фери нанизывал их на леску, а когда они возвращались домой, дядя говорил: — Смотри, Дорка, как он наловчился удить рыбу.

Фери любил дядю Якаба и теперь, сидя рядом на козлах, вслушивался в его голос, пытался подтягивать, вглядывался в прикрытое серой выходной шляпой смуглое, обожженное солнцем лицо, короткие, с проседью, усы; смотрел на его узкие, но очень сильные плечи (сколько раз дядя поднимал на его глазах тяжелые мешки), на руки с черными торчащими волосками вдоль выпуклых вен, на сжимавшие вожжи сухие заскорузлые пальцы. Лошади шли рысью, пофыркивали, дядя Якаб, заметив, как Фери поморщился и отер лицо, рассмеялся и обнял его за плечи, — Эх, братец, братец, — сказал он, — осталось тебе две недельки. — До его отъезда оставалось всего две недели, а там домой, в Пешт. Но думать об этом не хотелось. Пешт ему больше не нравился. После того как он узнал эту деревню, город сделался чужим, огромным, унылым и непривлекательным. Он в Пеште родился и все же не любил его, зато эту деревню любил очень. Он знал здесь все, каждый закоулок, берег Иквы, поросший ивами, кладбище, сахарный завод, ферму, мастерские, полевые тропы, лес.

У футбольного поля они свернули с шоссе и по зеленой аллее въехали в деревню. Солнце освещало все вокруг оранжевым светом, позади их телеги густо клубилась пыль; лучи били из-за домов, и все: стены и крыши, изгороди и деревья — сливалось в их свете. От пыли тетя Дорка чихнула. — Попридержи лошадей, — сказала она, и дядя Якаб натянул вожжи. — Тпр-р-р! — сделал он губами. Лошади закинули головы и перешли на шаг. — А не добавить ли нам еще пивца по кружечке? — предложил дядя, подъезжая к корчме «Тренчен», на что тетя Дорка ответила. — Я не против, только не забудь, у нас скотина еще не кормлена. — В общем, завернули они в корчму. — Ноги-то как занемели, — вздохнула тетя Дорка, входя в прохладное помещение с натертым мастикой полом; она оперлась на стойку и стала растирать свои толстые ноги. Тетушка была полновата и казалась выше дяди Якаба; волосы у нее были уложены в небольшой пучок, она была в серой вязаной кофте и синем цветастом платье. В корчме сидели, потягивая вино, несколько хозяев. — В Балф нужно ехать с такими ногами, на воды, — заметил один из них. — А мы, кстати оттуда, — рассмеялся дядя Якаб и протянул жене кружку пива с шапкой пены; отхлебывая пиво, тетя Дорка подалась вперед, пена стекала на пол, а дядя Якаб, запрокинув голову, выпил все разом и попросил повторить; выпил и Фери, правда только маленький стаканчик. — Можно бы и третью пропустить, — сказал дядя Якаб, на усах у него висели хлопья пены. — Ты как, Дорка? — Ну что ты! — отмахнулась тетя Дорка. Выпить еще она не могла: что подумают тогда о ней присутствующие. — А как же в храмовой праздник? — усмехнулся дядя Якаб. — Дурень ты старый, — вспыхнула она, — болтаешь невесть что, да разве я пила тогда? — Ну да, — подтрунивал над нею дядя, — а кто ж тогда под стол

свалился? — Фери, помнивший, как все было, давился смехом, тетя Дорка тоже засмеялась и поставила пиво на стол. — Так ведь то из-за стула, — проговорила она, — ножка у него подломилась, дурень ты старый! — Все трое, вволю насмеявшись, забрались на телегу и вскоре были уже дома. Перед домом Фери спрыгнул на землю и растворил ворота; у конюшни лошади остановились. Фери с дядей Якабом помогли тете Дорке сойти, после пива им было весело. — Оп-ля, слезай, бабка, — шутил дядя, — посмотрим, помогло ли купание! — Они распрягли лошадей, и Фери поставил их в конюшню; тетя Дорка посыпала зерна цыплятам, потом, повязавшись передником, задала корм свинье; дядя Якаб залез на сеновал; там над соломорезкой было окно, через которое он сбрасывал вилами сено; Фери относил сено в ясли лошадям, те с хрустом жевали его, ржали, звенели привязью. На дворе уже смеркалось, солнце зашло, заря погасла, с этого времени до наступления темноты небо, земля и все предметы бывают почти одинакового серого цвета. Фери снова пошел за сеном, встал около люка, но дядя Якаб почему-то не появлялся. Он позвал его и, не по-лучив ответа, вышел из конюшни, чтобы подняться по лестнице на сеновал; во дворе, в нескольких шагах от калитки, он увидел в закатной дымке молодую женщину в черном платье; она стояла не шевелясь, в руках небольшая черная сумочка, белый воротничок на темпом платье, лицо бледное; она куда-то смотрела. Фери невольно проследил за ее взглядом и в дверях сеновала увидел дядю Якаба; он стоял так же неподвижно, как и женщина у калитки, они смотрели друг на друга. Потом дядя Якаб пролез в дверь, молча спустился по лестнице, тщательно вытер о штанины ладони и медленно, как-то неуверенно приблизился к женщине. Фери стоял у входа в конюшню, смотрел на них, но не разбирал, о чем они говорят; затем он увидел, как они направляются к дому, в дверях дядя Якаб обернулся и странным, вроде не своим голосом сказал: — Поди-ка в хлев, позови тетю Дорку! — Фери повиновался, тетушка с удивлением отставила корзину, сняла передник и сунула его Фери. — Курам напиться дай, налей воды, — сказала она и скрылась в доме. Фери перекинул передник через плечо, набрал у колодца воды и, взяв лейку, наполнил коричневые черепичные поилки. Сумерки тем временем сгустились, на небе появилась вечерняя звезда, потянуло прохладой. Он прошел в кухню, повесил на гвоздь передник, чуточку подождал, не позовут ли его в комнату, но, не дождавшись, вышел во двор и присел около дома. Он любил сидеть здесь по вечерам, прислонившись спиной к стене; все вокруг успокаивалось, лишь иногда из соседних дворов доносились звуки, заглушаемые стрекотом цикад и ночных жуков; над двором, неслышно взмахивая крыльями, зигзагами носились летучие мыши, из конюшни временами слышался то-нот копыт; он сидел, погруженный в свои мысли, думая о том, отчего у него такие худые руки и весь он такой неловкий, и еще о том, что хорошо бы сделаться вдруг сильным, таким, как дядя Якаб. Тетя Дорка вышла на кухню, Фери слышал, как она звенела посудой, потом открыла дверку буфета, закрыла и ушла в комнату. — Скоро будем ужинать, — сказала она мальчику, заметив его у двери, но в дом не позвала.

Небо было уже усеяно звездами, когда те трое вышли из дома. Фери, уступая дорогу, поднялся со своей скамеечки; они молча остановились посреди двора, освещаемые лампой, горевшей на кухне. — Это Фери, — сказала тетя Дорка молодой женщине, — Фери, сын Лайоша. — Та ничего не ответила и даже не посмотрела на Фери; она стояла совсем близко от дяди Яка-ба и, почти не отрываясь, глядела то на его лицо, то на руки. — Так я провожу вас до станции, — сказал дядя Якаб. С этими словами они оба повернулись и скрылись в темноте. Фери услышал стук калитки и шорох шагов на посыпанной шлаком дорожке. — Давай ужинать, — сказала тетя Дорка. Обычно ловкая и проворная в движениях, теперь она медленно расставила на столе тарелки, зажарила яичницу, налила Фери кружку молока. Ели молча. — Кто эта тетенька? — спросил Фери. — Тетенька? — удивилась она. — Да ведь она еще девушка! Как она тебе? — Мне? — Фери покривился. — А никак. Можно я не буду пить молоко? — Не пей, — согласилась тетя Дорка. — Ложись спать.

Он проспал, должно быть, совсем немного и проснулся, когда тетя Дорка с дядей Якабом стали укладываться. Лампу не зажигали. Слышно было, как они копошились в темноте. — Сколько ой теперь? — спросила тетя Дорка. — Двадцать три, — тихо ответил дядя Якаб, — красивая девушка, правда? — В тебя. — В меня? Ты серьезно? — Еще бы не серьезно! — с сердцем отозвалась тетя Дорка. — Мать-то ее я уж и не помню, — сказал дядя Якаб. — Весь день прождала нас, бедняжка. — На поезд не опоздала? — Дядя Якаб не ответил, потом, помолчав, сказал. — Какая она молчаливая, а? — Что же ты хочешь? — Оно так, — вздохнул дядя Якаб. — Я и видел-то ее всего один раз, ей тогда десять лет было.

Фери пошевелился в постели, они насторожились. — Ты спишь? — спросила тетя Дорка. Мальчик не отвечал. — Фери?! — окликнула она его. Сердце у Фери бешено колотилось, он боялся, как бы они не услышали его ударов. — Спит, — успокоилась тетя Дорка. Некоторое время было тихо. — Так значит, она в Бургенланде [2] живет? — нарушила наконец молчание тетя Дорка. — Там, значит, осталась? — Да, в Бургенланде, — ответил дядя Якаб. — Говорила, замуж выходит, Дай ей бог.

2

Бургенланд — область Австрии, частично населенная венграми; до 1921 года входила в состав Венгрии. — Здесь и далее примечания переводчиков.

1963

Потом пришли четверо

— Рождество, — сказал Ф., — что ж, было время, когда я верил в рождество, как и во многое другое: в праздники, путешествия, лето, длинные белые зимы. Верил теплу комнат, верил ароматам фруктов. Давно это было — в детстве. Даже, по правде сказать, не все детство, не до конца. Всякое ведь случалось — теперь уж не разберешь под ворохом воспоминаний, что и когда, — и, чему раньше верилось больше всего, то уходило, красивое сливалось с уродливым, хорошее с дурным, праздничные дни с заполненными томительным ожиданием буднями. Шли годы, и мне все реже удавалось ощутить радость, а того, что не радовало, становилось все больше и больше. Наверно, все через это проходят. Я еще долго оберегал веру в рождество, так хотелось верить его чарам; в памяти у меня сохранилось несколько чудных рождественских праздников, с запахом смолы и свечей, с поскрипывающим снегом, но уже очень давних, а может, все это просто самообман, вроде тех придуманных воспоминаний, которыми человек тешит себя, а на самом деле никогда он ничего подобного не испытал. Но я лелеял память об этих праздниках, когда все были добры друг с другом и каждый старался угодить остальным. В сочельник, о котором я хочу рассказать, — продолжал Ф., — мне как раз понадобились эти воспоминания, ведь уже шла война и нашей семье даже собраться целиком не удалось. Сидя за покрытым белой скатертью столом, мы все делали вид, будто сейчас самый что ни на есть мирный вечер; мы радовались, что отец еще дома, что о военных действиях мы знаем лишь по сообщениям из газет, радиопередачам да кинохронике. Радовались, что мама опять приготовила винный суп, зажарила карпа и подала фиолетовый свекольный салат в старинной, стянутой проволокой глиняной миске. — Вот только Йожи, — сказала мама, — только Йожи нет с нами. — Что ж поделаешь, — отозвался отец, — хорошо хоть, сто еще не отправили. — Этому мы тоже порадовались, потому что мой старший брат, хотя его уже призвали, пока проходил подготовку как новобранец и не был с нами в тот вечер только из-за того, что не получил увольнительной. Мама отложила два кусочка жареного карпа на случай, если вдруг его отпустят после сочельника. Залила их уксусным соусом с луком, как любил Йожи. На улице было холодно, но даже снег изменил памяти рождества, снега не было, только дождь моросил после обеда, а к вечеру дороги подмерзли и стало скользко. Мне тогда шел двенадцатый год, и я еще с нетерпением ожидал, когда зажгутся свечи на елке, заискрятся бенгальские огни, ждал подарков; и, когда наконец разрешили войти в комнату, я еще смог ощутить радость праздника, и, мне кажется, у отца с матерью тоже стало радостней на душе, и бабушка получила в подарок какую-то теплую одежку; мы перецеловались, и все было замечательно: и то, что все сели за стол в праздничном настроении, и то, что в печке потрескивали дрова, наполняя комнату сладковатым теплом; и винный суп был замечательный, и рыба — блюда, которые мама никогда не готовила в другие дни, так уж у нас было заведено, что эта еда подавалась только на рождество. После ужина мама поставила на стол яблоки, орехи и сладости, отец разлил по стаканам вино. Выпив, он закурил сигару. Сигары он тоже курил только на рождество, больше никогда, он от них кашлял, но и это стало частью праздника. Мы пристали к отцу, чтобы он что-нибудь рассказал: он любил рассказывать; мы требовали историй, уже сотни раз слышанных: о том, как ему в детстве покупали перед престольным праздником шляпу или как в девятьсот шестнадцатом его прямо с гауптвахты взяли на фронт. Он посмеивался, попыхивал сигарой, откинувшись на стуле, и старался рассказать уже известные истории как можно красочнее и подробнее. Он сам получал от этого огромное удовольствие, вспоминал новые детали, а мы слушали, кололи орехи и потягивали вино, ведь на рождество не обязательно ложиться до полуночи, сиди хоть всю ночь. Потом, слегка захмелев, мы начали петь, негромко, сначала какую-то рождественскую песню, а после по очереди самые наши любимые. Мы смеялись — а ну, какая же песня мамина любимая, а какая бабушкина, и все было замечательно.