Дивные пещеры
Шрифт:
Токарев считал себя физически слабым, сугубо интеллигентным человеком, у которого развиты лишь некоторые области мозга в ущерб другим органам, а оказалось, что налет цивилизации – это так, ничтожный слой пыли на крепком, темном, старом теле животного. Пусть атрофировались его мышцы, пусть он не сможет даже одного раза подтянуться на турнике, но инстинкт остался, инстинкт первой Живой клетки в Мертвом океане – не погибнуть самой, а значит, не дать погибнуть своему роду, всей Жизни.
Инстинкт спас его… Теперь Леонид Георгиевич понял замысел того, кто положил скелет и зажег свечу.
Это
Ноги делали свое дело, какое они привыкли делать на протяжении миллионов лет – спасали жизнь от смерти, и сознание тут же вычеркнуло из мозга информацию о дыре, чтобы не мешать ногам делать свое дело. А когда опасность миновала, тело напомнило мозгу о ней. Потому что опасность может повториться, и лучше, если сознание и инстинкт будут действовать сообща. Так надежнее. Так подсказывал длинный, длинный эволюционный опыт.
Вот почему Токарев вспомнил о ловушке убийцы.
Токарев нащупал выступ у стены и присел на него.
Значит, убийца может вернуться… Вряд ли он рискнет напасть открыто… Он мог бы это сделать раньше… Очевидно, убийца не хочет оставлять следов насильственной смерти на теле жертвы… Пусть будет все естественно, просто заблудился человек и упал в колодец… И совесть будет чиста. Разве это убийство, если человек сам свалился в колодец? Это просто несчастный случай…
Но убийца не отступился от намеченного. Он придумает что-нибудь еще… Надо быть постоянно начеку. Леонид Георгиевич стал настороженно вслушиваться в темноту, но никаких звуков не было. Ни звуков, ни движения воздуха, ни пятнышка света…
Так сидел Токарев, напрягая зрение и слух долго, очень долго… Потом его бдительность притупилась, и Леонид Георгиевич впал в забытье… Ему даже захотелось, чтобы все это быстрее кончилось, чтобы скорее пришел убийца. Прекратится это напряженное ожидание, он увидит наконец человеческое лицо, пусть даже это будет лицо убийцы. Может быть, он узнает, зачем его заманили в катакомбы. Это связано с заводом? Токарев кому-то мешал? Или он просто жертва маньяка?
А вдруг придут спасатели?.. И он снова увидит солнечный свет, услышит шорохи летнего дня… Как это было прекрасно и как давно, очень давно, может, не с ним, а в чьей-то другой жизни… Он не ценил, не наслаждался по-настоящему ни солнечным светом, ни шорохами… «Судьба, сделай так, чтобы пришли спасатели… – шептал Токарев холодными, непослушными губами… – Я стану совсем другим…»
Но пришел Старик. Он подошел совсем неслышно, а может быть, Леонид Георгиевич задремал и пропустил его шаги. Токарев очнулся от легкого дуновения ветерка. Он открыл глаза и увидел возле себя лицо очень старого человека в белом балахоне, державшего в руке толстую оплывшую свечу. Тень от наброшенного на голову балахона скрывала лоб
– Я Старик, – сказал человек. – Ты звал меня – вот я и пришел. Принес тебе пиастры.
– Мне не нужны пиастры, – прошептал Токарев.
– Но ты ведь сам просил.
– Я шутил…
– Что же тебе надо? – спросил Старик.
– Я хочу жить, – едва заметно шевельнул губами Леонид Георгиевич.
– Зачем?
– Просто жить… Я не знаю зачем…
Старик сел на землю и поставил перед собой свечу. Глаза и лоб его по-прежнему прятались в тени.
– Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…
– Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.
– Правильно?
– Да.
– Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.
– Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.
Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.
– Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…
– Сын – твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.
– Дай мне жизнь… – Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.
Старик покачал головой.
– Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.
– Кто же ты тогда… Зачем здесь?
– Никто… Просто хожу, слушаю…
– Ты все знаешь?
– Я мучаюсь…
– Так ты… Я начинаю догадываться…
Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.
Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.
– Ты не стираешь свою рубашку? – Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.
Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.
– Ведь здесь есть вода…
– Мне некогда, – сказал Старик.
– Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?
– Почти… – Старик запнулся. – Кто хочет меня видеть.
– Значит, я хотел тебя видеть?
– Да.
– Я же шутил… Я же сказал…
– Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.
Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.