Диво
Шрифт:
Князь полез к Сивооку. Нелегкая это была дорога, никогда ему еще не приходилось взбираться по таким лесам, но он знал: властелин не должен отступать ни перед чем, должен испытать все.
Но когда он остановился позади Сивоока и глянул на его работу, он просто ужаснулся. Снизу был виден Пантократор в огромном медальоне, снизу архангелы (два уже готовы, третий еще не завершен) поражали своей тяжестью (о боге нечего и говорить: он и вовсе был какой-то тяжеленный, словно бы выложенный из большущих каменных квадратов, а не из легеньких сверкающих кубиков), снизу были краски, они сливались воедино, хотя и не так, как у Мищилы, а тут князь не видел ничего, кроме серого раствора,
– Ты что же это вытворяешь?
– гневно спросил князь, запыхавшийся от изнурительного карабкания в это поднебесье и возмущенный непочтительностью Сивоока, а еще больше непохожестью его работы на то, что показывал ему внизу Мищило.
– Что зришь, княже, - буркнул мастер.
– Ничего не вижу.
– Непривычен глаз имеешь, княже.
– А ты не учи меня!
– топнул ногой Ярослав.
– Окромя того, на эту мусию смотреть надо лишь снизу, - успокаивающе промолвил Сивоок, - вельми велика она, чтобы обнять ее оком вблизи.
– Почто кладешь не так, как Мищило?
– За солнцем иду. Хоть где будет солнце, найдет себе отражение, и мусия будет весь день светиться одинаково глубоко. А у Мищилы - сверкает один лишь раз на день. Да и что это за блеск? Без тепла, без глубины, что лед холодный. А еще - будет класть твой Мищило свою мусию десять лет и не закончит. Люди рождаются разно: одни для работы мелкой, другие - для великой...
Сивоок говорил, не поворачиваясь к князю, продолжая укладывать смальту, делал это умело, быстро, как-то даже вроде бы весело.
– Считаешь, что так и нужно?
– мягче спросил Ярослав.
– Вот это, что делаю? А как иначе? Никто не взялся за большие мозаики. Мало таких людей на земле. Меня когда-то отчаяние загнало в эту высоту, теперь слезать не хочется. А слезу - так тоже для дел великих.
– Чванишься или шутишь?
– И то и другое. Думаю, как скорее закончить церковь.
– Угадал мою мысль, Сивоок.
– Но с Мищилой, княже, не закончишь до скончания века.
– Недостроенный храм не хочу оставлять сыновьям и потомкам, - сказал Ярослав, видно, встав уже на сторону Сивоока в его дивно хаотичном и непостижимом, но уверенно решительном творении.
– Не хочу!
– Я тоже, - весело сказал Сивоок.
– Ты еще молод.
– Но и не имею ничего. Ни сына, ни жены, ни крыши над головою.
Князь промолчал. Неустроенность людская его мало занимала. И не о себе пекся - о державе. Всегда и прежде всего.
– Сыновья у тебя хорошие, княже, - снова заговорил Сивоок.
– Про дочерей не говорю, негоже мне молвить про княжьих дочерей, а сыновья вельми хороши. Есть у меня мысль. Хочу помочь Мищиле в его работе.
– Своей же имеешь эвона сколько!
– удивился князь жадности этого человека к хлопотам.
– Закончу свое в пору. Мищило же будет мешкать там невесть как долго. А чтобы поскорее - можно объединить с его мусией фресковые образы твоих сыновей и дочерей с княгиней. Вот и взялся бы я и сделал бы вельми быстро и охотно.
– Прилично ли будет? Князь - в мусии, а семья его - в простой росписи.
– Роспись тоже можно сделать так, что не уступит мусии. На все есть способ. Когда-то жена карийского царя Мавзола Артемизия поставила ему после смерти надгробный памятник, и стены были украшены фресками такими гладенькими, что казались прозрачными и блестели, как стекло. И у эллинов и римлян были такие мастера. В заправу добавляли порошок мраморированный, поверхность накладки разглаживали горячим железом, а писали яичной краской, которая в обычной фреске не употребима. После окончания живописи ее покрывали пунийским воском и водили около самой поверхности раскаленным железом, не прикасаясь. Натирали сукном - и вот блеск, как у отполированного мрамора или даже смальты.
– У меня державных дел хватает, - сказал князь, - чтобы забивать себе голову твоим пунийским воском и еще чем-то. Ты мастер - тебе и знать надлежит.
– А сам вмешиваешься в то, как мне укладывать смальту, - напомнил Сивоок.
– Ибо непривычно кладешь.
– Только тогда и есть искусство, когда непривычно. Власти это не по вкусу. Власти мило упрочившееся, она жаждет, дабы все на свете было одинаковым, ибо только тогда может уповать на свою незыблемость. А краса лишь в неодинаковости. Возьми такое, княже: каждое растение имеет свой цветок, не похожий на других. А ежели бы все цветы да стали одинаковыми?
– Глаголешь много, - попытался свести разговор к шутке Ярослав.
– Ибо много работаю.
– Сивоок в течение всего разговора ни разу не взглянул на князя и не прервал своей работы. Стоял на помосте, широко разметав руки, так, будто подпирал изогнутую стену купола, голова, задранная кверху, прочно лежала на плечах, срослась с ними навсегда от этого напряженного всматривания вверх, на свод; князь попробовал сосчитать, сколько дней, недель и месяцев стоит тут Сивоок, укладывая мозаики, вышло так много, что он ужаснулся, а впереди ведь было еще больше! И этот человек думает не об отдыхе, а ищет для себя еще работы, берется за новое, и кипят в нем какие-то непостижимые страсти, нарывается на споры с самим князем.
Отрок, сопровождавший Ярослава, раздвинул для князя переносный стульчик. Ярослав махнул ему, чтобы убрал. Не привык рассиживаться и вести разговоры с кем-либо при свидетелях. На всю жизнь запомнилось ему новгородское вече, перед которым выворачивал свою душу после расправы над воями Славенской тысячи, возненавидел после того все публичные радения и обсуждения, всегда, когда возникала потребность кого-нибудь выслушать, звал его к себе в палаты, слушал, с решением своим не торопился, оставаясь для собеседника загадочным, а следовательно - мудрым.
Поэтому неуютно чувствовал он себя здесь, под самым сводом главного купола собора. Создавалось впечатление, будто воздушный столб, наполнявший купол на всю высоту, вдруг опрокинулся и начал давить на людей снизу, угрожая приплюснуть их к грозно уставившимся безнадежно черным глазам Пантократора. Ярослав ощутил недостаток воздуха в груди, истому, он поднял руку, чтоб расстегнуть ферязь, поскреб пальцами по золотому шитью, облизал пересохшие губы. Почувствовал себя вдруг немощным и очень старым. Неразумная затея: взбираться на такую высоту, чтобы встревать в перебранку с этим строптивым человеком. Да и зачем? Художники - люди, властители тоже люди, но у каждого своя жизнь, своя цель и свое назначение. Может, следует предоставить возможность делать свое и не вмешиваться? Но ведь государство держится на князе, а поэтому должны подчиняться ему люди в державе. Кто не подчиняется - враг или подозрительный человек. Тогда кто же Сивоок? Один раз склонил князя на свою сторону, теперь снова, видно, метит чинить так и дальше. Может, правду молвил Ситник?