Диво
Шрифт:
Зачем же теперь этот святоша показал этой девушке, где он, Сивоок? Или, быть может, она столь отталкивающа, что Мищило хотел просто поглумиться? А Сивоок даже не взглянул на нее, чтобы плюнуть с презрением, да и забыть ее сразу.
Она пришла снова. Бесшумно, будто босая (а может, и в самом деле босая?), прошмыгнула позади Сивоока, остановилась за ним, молча смотрела на его работу.
– Снова пришла?
– спросил он, чтобы услышать ее голос.
– Пришла.
– Ну, постой.
– Он немного поработал, наклоняясь за краской, бросил взгляд через плечо. Увидел ее руку. Рука не висела вдоль тела, а словно бы плыла в воздухе, двигалась, жила, будто теплая, розовая птица. Тогда Сивоок взглянул через плечо правое и сразу увидел вторую
Никогда еще не приходилось наблюдать ему у женщин такого высокого умения одеваться.
А эта словно бы родилась в своей сорочке. Прослеживается под полотном каждый изгиб тела, ноги открыты именно так, как нужно, где-то блеснула полоска белой кожи, но какой белизны!
Он еще не видел лица девушки. Теперь боялся ее по-настоящему. Спросил грубо:
– Чего тебе нужно?
– Ничего.
– Ну и уходи себе.
– Уйду, когда захочу.
– А если выгоню тебя отсюда?
– Попробуй!
– Знаешь, кто я?
– Сивоок.
– Кто сказал тебе?
– Все говорят.
– Меня - нет, - повторил он счастливо найденные для Мищилы, а прежде всего для самого себя слова.
Она засмеялась:
– Тебя слишком много, чтобы не быть.
– Почему много?
– Великий ты. Телом. И работой. Так я и знала.
– Что ты знала?
– Что ты - такой.
– Не видела же ты меня.
– А вот вижу.
– Спину.
– Ты меня и вовсе не видишь.
– И не хочу, - сказал он без твердости в голосе.
– Меня зовут Ярослава.
– Княжеское имя имеешь.
– Мать дала.
– А отец кто?
– Нет.
– А у меня - ни матери, ни отца.
– Тебе не страшно?
– Разве ты боишься чего-нибудь?
– Боюсь, - шепотом призналась она.
И тогда Сивоок оглянулся, уже не таясь. Резанула взгляд нежность ее лица, натолкнулся на сизую пронзительность ее глаз, в приоткрытых устах ее вычитал свое назначение, будто правоверный на древе вечности, где на листе выписаны имена. Встряхивают дерево, осыпаются листья - умрут те, чьи имена значатся на упавших листьях, умрут еще в этом году. И пусть сбудется. Еще не все было утрачено. Мог еще собраться с силами, прогнать ее отсюда, мог, наконец, сам уйти от нее (все равно ведь не вернешься к своей работе!), но мог - и не мог. Что-то детское охватило вдруг его, чувствовал себя мальчиком из древней пущи, а перед собой видел Величку из полузабытых снов-воспоминаний, чувство нежности появилось в чертах его лица, к которому теперь никак не шла ни борода и усы, ни огромные, тяжелые, натруженные его неутомимые руки. Наверное, он так и представлялся этой Ярославе, она не испугалась его непривычного вида, хотя была, наверное, вдвое моложе его, не ощущала себя девчонкой, стояла перед ним как равная, захотелось стать еще ближе к нему, вызвать его доверие, и она сказала то, чего не говорила никому:
– Прибежала я из самого Новгорода. Переоделась в отрока и бежала.
Он не слышал тревоги в ее голосе в связи с бегством, не спросил, от кого бежала так далеко, наконец пронзил его страх за Ярославу, которая еще не ведала об угрозе для себя большей, чем он. Не для того ли выбиралась она из дальних краев, из лесов и болот, дошла до Киева, расположенного на теплых, озаренных солнцем холмах, чтобы попасть здесь к старому человеку, изнуренному, собственно, уничтоженному жизнью и нечеловеческим напряжением всех способностей?
И снова еще не было поздно. Еще мог бы крикнуть: "Беги от меня! Беги не оглядывайся!" Но не крикнул. Тихо сказал:
– Иди, потому что мешаешь мне закончить рисование. Если хочешь, то приходи завтра.
Если бы она хоть обиделась на такую невежливость и ответила ему резко, с достоинством. Но сверкнула на него пречистыми своими глазами и мягко промолвила:
– Хорошо. Приду завтра.
Пришла в той же самой тонкой сорочке, только на шее была нитка зеленого жемчуга - от дурного глаза и болезней.
– Была на торжище?
– Была.
– Понравилось?
– Да.
– Хотела бы со мной на торжище?
– А твоя работа?
– Должен отдохнуть.
...Он купил ей византийскую ткань из крученого шелка. Узорчатая, богатая, хоть и для княгинь. Цвет почти пурпурный. Узор - в больших кругах по два сказочных грифона, стоящих на задних лапах спиной друг к другу. Крылья их в причудливом переплетении. В углах между кругами - настороженные ястребы.
Когда Сивоок платил за эту ткань, сбежалось все торжище, ибо за такие деньги можно было бы купить целую волость. Ярослава неопределенно улыбалась, когда он накинул на нее ткань, повела плечом, заморский шелк соскользнул к ее ногам, а она снова предстала в своей удивительно белой сорочке, будто далекое видение, к которому странствуешь во снах и никогда не доходишь.
– Зачем отдал такие деньги?
– спросила Ярослава.
– Дурные деньги, потому и отдал. Князь Ярослав перед отъездом в Новгород расщедрился за мои мусии.
– Князь?
– Она словно бы вздрогнула, но подавила в себе что-то, снова стала обыкновенной, беззаботной.
– Ну да, Ярослав - князь. Считает, что за деньги можно купить искусство, но ошибается. Ты не знаешь о деньгах, ну и не нужно. Ни о том оболе, который платили перевозчику в царство мертвых Харону, ни о том оболе, который выпрашивал прославленный ромейский полководец Велизарий, наверное, не слыхала, ни о тридцати сребрениках Иуды, ни о драхмах блудницы Лаис, не ведаешь и о той старинной монете, которую дарил один из спящих в Эфесе, а также о сверкающих монетах волшебника из арабской сказки, которые впоследствии становились простыми кружками из кожи. Но мог бы рассказать тебе о великом восточном певце, который получил от султана шестьдесят тысяч монет за каждую строку своей песни, но возвратил их обратно, потому что были серебряные, а не золотые.
– За твою песню даже золота мало, - сказала она.
– Разве у меня есть песня?
– удивился Сивоок.
– А там?
– Ярослава показала на Софию.
– Это все - как песня.
– Ты не разбираешься в этих делах. Всякое слово стремится к пению, но всегда ли доходит?
– Я научилась всему, взглянув лишь. Ибо нет такого нигде на свете.
– Ты еще мало видела мир.
– Знаю: нет нигде!
– твердо сказала она, и Сивоок не мог поколебать девушку в ее убеждении.
Он не хотел видеть в этой девушке, бежавшей из Новгорода, вознаграждение за всю свою жизнь. Боялся не за себя - за нее. Обращался с ней осторожно, словно была она из драгоценного стекла. Но девушка не отходила от него, смело шла прямо на Сивоока, между ними еще не прозвучали те величайшие слова, которые произносят двое; но и без слов они уже знали о себе все, и оба ждали главнейшего, всячески оттягивая, отдаляя его, но зная, что оно придет - отпугивающее и одновременно желанное...
Лето прошло, а солнцеворота на стенах собора так и не было. Митрополит мог лишь радоваться, что этот непонятный славянин, которого давно про себя прозвал не украшателем, а осквернителем храма, наконец устал в своих неудержимых выдумках, бросил свои затеи, исчезал на целые недели не только из Софии, но и из Киева, - так было лучше для славы господней.
А те двое, обрадованные, что нашли друг друга в людском водовороте, беззаботно блуждали по Киеву, ходили в пущи, плавали за Днепр и за Десну, собирали ягоды в лесах, слушали птичий щебет; Сивоок находил невиданные синие цветы и дарил Ярославе, давняя его страсть к побегам пробудилась снова в крови, он готов был бежать от всего, лишь бы принадлежали ему эти нестерпимо серые, до сизости, глаза, эти приоткрытые уста, эта нежность, от которой немело его сердце.