Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)
Шрифт:
В тот вечер мама все вздыхала, а потом спрашивает: "Ну, как?" "Ничего", - говорю.
– "Рад, небось, да?" - "Отчего ж не радоваться", отвечаю.
А вот на завтра... Я пришел, удивился еще, что сервант цел, а потом глянул... А его-то и нет... Подбежал - нет, а на серванте бирка прежняя, значит, дед тот проверил. Вечером прихожу - мама уже довольная: "Продали, говорит, - пианино! Коньки теперь купим тебе хорошие, как у Пети, и сумку спортивную, да?" А я говорю: "Да ну... Не надо..."
Велосипед
Она стояла у афиши, призывающей пойти в ресторан с цыганским варьете, а когда взглянула вниз, увидела рыжего пса, который обнюхивал ее ноги. Пес сел и, вскинув уши, повернул голову набок, и глаза у него оказались янтарными и грустными.
– Ну, что, собака?
– вздохнула она.
– Ух ты, какая умная, хорошая собака.
Пес настороженно
Она пошла дальше, пес побежал за нею. Дождик кончился, но волосы ее еще оставались мокрыми, и ладонь тоже - после мокрой собачьей головы. Она брела, заглядывая во влажные, блестящие витрины, по промокшей и притихшей в сумерках улице, вдыхая пронзительно чистый после дождя воздух. Пес семенил, независимо и деловито обнюхивая столбы и стены, иногда задирал на них лапу.
Она подошла к подъезду, обернулась к псу и села на корточки.
– Что, собака? Пойдешь со мной?
Пес смотрел озабоченно, и она взялась за ручку двери, а пес постоял, не зная на что решиться, и все же быстро шмыгнул в дверь, словно боясь, что его прихлопнет. Она поднялась по лестнице, пес - впереди, у квартиры она остановилась, открывая дверь, а пес задышал, высунув язык и часто раздувая бока.
Из маленького коридорчика была видна комната, окно, стол и неподвижная спина ее мужа за столом.
Она отвела пса на кухню, налила суп, и он начал хлебать, а сама прошла в комнату.
– Геша, я привела собаку, - сказала она, садясь в кресло.
– Зачем?
– спросил он, взглянув на нее.
Взгляд был рассеянный, но она сказала:
– Может быть, нам оставить ее? Все же веселее, и я буду гулять подолгу с ней, а потом - с маленьким и с ней, а иногда, может быть, и ты погуляешь...с ней, а, Геша?
– Как хочешь, - ответил он, уже не глядя, и она встала и вышла.
В другой комнате, бывшей "большой", а теперь - "ее комнате", был беспорядок: колготки свешивались со спинки стула, пыльное пианино стояло открытым, на столе - засохшие цветы, купленные ей уже давно. Она сидела на кровати, в доме напротив кто-то, как всегда, громко запустил магнитофон, а ей хотелось плакать, но она не заплакала, а пошла на кухню посмотреть, поел ли пес.
На кухне пса уже не оказалось, и она заглянула в комнату. Там пес сидел перед мужем, и муж почесывал его за ухом.
Она вошла и села на диван.
– Правда, хорошая собака?
– спросила она, радуясь, что он уже не так неуязвим, как за своим столом, и с ним можно будет поговорить.
– Хорошая, - без выражения сказал он, но пса все же поглаживал, не меняя позы.
– Так оставим ее, да?
– Давай оставим, - ответил он и прибавил, - если захочет.
Она присела рядом и тоже стала гладить пса. Она старалась не касаться рук мужа, но, случайно задев его пальцы, вздрогнула и подняла ресницы. Его длинные пальцы не остановились, а все также гладили рыжую короткую шерсть, взгляд был тверд, губы сжаты, и весь он был укрыт от нее плотной оболочкой. Ей захотелось прижаться к его плечу, ей страшно захотелось потрогать его выбритую щеку, но делать это было нельзя, и она опустила глаза. Они молча гладили пса, пес положил голову на ее колени, и муж убрал руку и отошел к окну. Он стоял у окна, она знала почему - ждал, когда она уйдет, но она не уходила. Она напряглась и смотрела на его плечи, рубашку, а он вдруг закинул руку назад и почесал под рубашкой спину. Видно было, как его пальцы то собираются в кулак, то расходятся, сильно скребя кожу под майкой и бугрясь под рубашкой.
Она отвернулась, вышла и опять села на кровать в своей комнате.
Пес простучал когтистыми лапами по паркету, потом мягко прошел по ковру, сел рядом и заскулил. Он начал высокой свистящей нотой, а закончил ворчащим басом, прервался, чтобы перевести дух, и засвистел снова, толкая мордой ее руку. Она не смотрела на него, не слышала его, перебирала покрывало и прислушивалась к шагам мужа за стеной. Шаги были от шкафа к дивану, дверцы шкафа скрипели. Она слушала шаги - вот он надел пиджак, вот сел на диван надеть носки - и думала, что вот сейчас он уйдет, и еще не раз будет уходить, и она все также будет слушать его шаги за стеной. Он затих причесывался или застегивал запонки. Она подумала, какие он взял - янтарные или черные. Шаги стали ближе - она вздрогнула и напряглась - он вышел в коридор. "Сейчас, сейчас хлопнет, и все!" - подумала она и, закусив губу, стараясь сдержаться, стала вызывать одну за другой мысли, что все равно он должен, должен вернуться, что есть ведь такое слово "долг", что он будет так возвращаться и уходить и, все-таки, возвращаться. "Это самое главное слово, - думала она, - остальное возникает и исчезает, мало ли что бывает в жизни, долг - стержень, он победит, все держится на долге!"
– На долге!
– почти вскрикнула она в ответ на щелчок захлопнувшейся двери. Пес вскочил и побежал к выходу. Он заскулил там, а потом перестал скулить и залаял. Этот лай был так громок и непривычен в тишине, что она вскочила и выбежала в коридор. Пес стоял у двери, лаял отрывисто и требовательно. Он перебирал в нетерпении лапами, оглянулся на нее и принялся тыкаться в дверь, пытаясь открыть ее мордой.
– И ты тоже хочешь уходить?
– спросила она, и он снова оглянулся и, облизнувшись, гавкнул, будто с раздражением, будто желая сказать: "Покормили - это хорошо, но теперь я хочу туда, на улицу, да откройте же скорее!" Она щелкнула замком, и пес затрусил по лестнице. Она перегнулась через перила и видела, как он мелькал на нижних этажах и исчез совсем.
Она вернулась в комнату, огляделась, сняла тапки на ковре и остановилась. "Цыганское варьете", - вспомнилось ей, и она приняла позу Кармен и затрясла плечами. "Законов всех она сильней!" - спела она и пробормотала: "Сильней и законов и долга, и пес тоже не захотел остаться". Она подумала: есть долг, а есть живая жизнь, и она не спрашивает, кто кому должен, а зовет жить и, может, совсем не так, как надо... Она ступила по ковру, он был мягкий, ей захотелось лечь на него. Она сначала опустилась на колени, потом вытянулась, почувствовав все телом мягкость и теплоту ковра. Лежать было удобно, но она вспомнила, что так давно не делала упражнение "велосипед", которое велели делать в женской консультации. Она перевернулась на спину и начала вращать ногами вперед, к себе, от себя. Она делала упражнение и приговаривала в такт: "ушел, вернется, должен, ушел, вернется..." Она делала долго и в конце - уже через силу, дурея от тяжелой монотонности, но когда закончила, почувствовала удовлетворение от усталости и боли в мышцах. Она встала, прошлась по комнатам, и мебель, незыблемо стоящая вокруг, внушала уверенность и успокоение. "Иначе и быть не может, как же иначе-то?" - спрашивала мебель, но следы собачьих лап, на которые она наткнулась в коридоре, ответили: "А вот так, а вот так!" Она бросилась за тряпкой, вымыла коридор, убрала со стула колготки, вытерла пыль, закрыла пианино, надела самые красивые брюки, узкую кофточку, которая еще застегивалась, и стала ждать.
Пожар
– Ах, как горело! Боже мой, Лялька, как горело!
– по-женски всплеснув ладонью, вскрикивает Петечка.
– Разве ты видел? Ты ж вчера работал?
– аккуратно проводя по трафарету длинную черту, спрашивает Лариса Борисовна.
– Так сказали ж!
– обиженно протягивает Петечка, недовольный тем, что сбили настроение рассказывать о случившемся в институтском садоводстве пожаре, которого он хоть и не видел, но столько слышал, что может рассказать о нем лучше иных, которые видели. Он еще некоторое время смотрит на вычерчивающую линии Лялю, но та глядит уже в схему, и Петечка досадливо машет рукой, вскакивает, быстро выходит в коридор, залпом выпивает там стакан пресной газировки, некоторое время стоит, размышляя, идти ли за документацией, но, увидев, как в конце коридора хлопает дверь в курилку, щелкает пальцами и почти бегом устремляется туда.
В Петечкин день рождения начальник Валериан Владиславович жал ему руку и, подняв палец, говорил. "Смотри, Петя, через год ты уже по годам Иисус Христос - должен всего достичь!" "И правда!" - изумлялся Петечка. "Тридцать три стукнет - как же это, Лялька, а?" - Эх, Дедушев, Дедушев, иди-ка лучше я тебя поцелую!
– сочным голосом пела Лариса Борисовна и остальные женщины подхватывали: "И нас, Петечка, и нас!"
Лет двенадцать назад Петечка и Ляля пришли в лабораторию после техникума, но с тех пор Ляля родила мальчика и еще двойню, потихоньку добралась от сорок четвертого до пятьдесят второго размера и превратилась в Ларису Борисовну, а Петечка, хоть и побывал в армии, окончил вечерний институт и тоже обзавелся дочкой Машей, почему-то не приобрел ни солидности, ни имени Петр Николаевич. Он, казалось, совсем не изменился, разве кудри немножко поредели, но по-прежнему вприпрыжку бегал на работу, и глаза его круглились и по-юношески блестели, когда он пересказывал страшные случаи и шпионские фильмы. В золотые для него времена, когда в лаборатории шел этап эскизного проекта, и надо было разрабатывать схемы - делать то, что Петечка умел и любил, он, не видя перед собой ничего, кроме разложенного на столе полотна и вцепившись в реденькую шевелюру, быстро чиркал карандашом и приговаривал вслух: "здесь, значит, реле...релюха... реленция...". Лариса Борисовна с соседнего стола звонила ему тогда по параллельному телефону, отвернувшись, шипела в трубку: "Что, Дедушев, приятно поговорить с умным человеком?" "А? Что?" - не понимал Петечка, но, услышав всеобщее хихиканье, восклицал: "У, елки-палки!", с грохотом бросал трубку и обиженно умолкал.