Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Проскакавши последние верст сорок верхом, вымокнув на переправе, Василий деревянными ногами прошел в плохо вытопленную горницу княжеских хором, на ходу скидывая мокрый, изгвазданный грязью во-тол. Почти сорвав узорную запону, пал на лавку, ощущая всем телом мерзлый холодный колотун и с ужасом думая о том, что еще предстоит выстоять до трапезы благодарственную службу в коломенском Успенском соборе. (Лишь одно согрело, да и то мельком, что доведется узреть в соборе новые Феофановы росписи.)
Сорвав шнурок, развернул грамоту, поданную ему молчаливым придверником. Морщась,
"Сейчас взойдет Киприан! — подумал, отемнев взором, с закипающим бешенством. — Потребует переже всего удоволить ходатайства митрополита".
— Што тамо еще?! — рявкнул (отметивши про себя, что в миг этот походит на своего батюшку, когда тот бывал в гневе).
Придверник с поклоном подал завернутую в надушенный тафтяной плат вторую грамоту. Софья извещала его, что родила дочерь, названную Анной. Он с тихим мычанием помотал головой: ждет, конечно, что он, бросивши все дела, тотчас помчит в Москву!
Обветренный, еле живой, в горницу влез Данило Феофаныч. Поздравил с рождением дочери (вызнал уже!), сел рядом на лавку, глянул скоса:
— Царева посла через Москву повезем?
Василий крепко обжал ладонями горящие с холода щеки, отмотнул головою:
— Не! Отселе! И сразу в Нижний. Ты как, возможешь?
— Возмогу, княже, от государевой службы не бегивал. Дозволь Кузьму Титыча и моего Костянтина взять с собою!
— Сын сюда прискакал?
— Как же, обрадовал старика! И неколико бояр с има повели взять.
— Бери по выбору, хоша всех! — разрешил князь. — Новгородцы уперлись! — сказал, протягивая Даниле первую грамоту. — Киприан, чаю, рвет и мечет!
— Владыку надобно удоволить в первый након! — Данило медленно водил глазами по строкам, щурясь и отставляя лист пергамена от себя.
— Не то в Литву сбежит? — с невеселою усмешкою вымолвил Василий. — Батюшка владыку век за литвина держал!
Данило Феофаныч вздохнул, перечить не стал Князеву злому, сказанному в раздражении слову. Сам одумается, тогда и стыдно станет! Тем паче в горницу входили один за другим Князевы спутники, монахи, причт и, наконец, явился сам Киприан уже в торжественных ризах.
Василий встал, качнувшись. Молча подал владыке развернутую грамоту, поглядел обрезанно:
— Из Москвы ратных пошлю!
— Сперва, княже, бояр! — окоротил Данило Феофаныч. — Крови б не нать!
Василий раздул ноздри, не сказал ничего. Склоняя голову, первый полез наружу, едва не задевши теменем низкую притолоку.
"Сергия, покойника, вот кого не хватает ныне!" — помыслил покаянно уже на дворе, когда ледяной ветер бросил ему в лицо горсть промерзлой пыли.
В церкви обняла привычная высокая благость. Грозно ревел хор. В кострах свечного пламени суровые лики Феофановых праведников и жен, святых воинов, мучеников, апостолов и пророков строго взирали с еще не просохших, отдающих сыростью стен. Василий вгляделся и почувствовал вдруг, что Феофан Грек чем-то упредил его сегодняшнее состояние, эту смесь зверской усталости, ярости, чаяний и надежд, придав человеческому судорожному земному метанию высокий, над мирный, уже неземной смысл. Святые мужи, прошедшие гнев и отчаяние, испытавшие и муки, и изнеможение духовных сил и одолевшие все это, возвысившиеся над земными срамом и суетой, взирали на него с горней выси и, верно, как будто из того, запредельного мира протягивали к нему незримые стрелы своих усилий и воль. Феофан был страстен, угрюм, трагичен и велик. Живопись его не можно было назвать наивною или ранней. Крушение великой Византийской империи стояло у него за спиною, высвечивая трагическим пламенем фигуры его святых…
Василий поежился. Художник не был ему близок, но подымал, заставлял мыслить и звал к преодолению и борьбе. Хорошо, что он пришел именно сюда, а не отстоял службу в тесной домовой часовенке! Хорошо, что узрел работу мастера, заставившую его устыдиться собственной минутной ослабы.
Он, как во сне достояв службу, принял причастие. В обретшей голос толпе придворных прошел назад, в терем, небольшой и потому нынче набитый до отказу. Справился, хорошо ли покормят рядовых ратных и возчиков, вместе с ним вернувшихся из похода. Мимоходом пригласил старшого, Ивана Федорова, к своему княжому столу.
Согрелся только за огненною ухой из осетровьих тешек. Быстро захмелел, выпив без меры крепкого меда. Впрочем, ханский посол пил не меньше князя и тоже был к концу трапезы сильно навеселе, щурил узкие щелки глаз, хихикал, чуть-чуть глумливо оглядывая Василия. С заранья татары с его боярами поедут в Нижний, а он — в Москву, посылать послов в Новгород Великий и на расправу Софье, которая, конечно, будет ему пенять… А, пусть! Отчаянная удаль и злоба попеременно вспыхивали в нем, как солнечные блики на воде.
Василия отводили в изложню под руки, а он вырывался, хотел плясать, бормотал, что поможет рязанам отбить литвинов, что тесть ему не указ, что новгородские ухорезы совсем зарвались и он их "пррроучит"! После чего, рухнув на скользкое, набитое соломою ложе, тотчас заснул, и с него, уже сонного, стаскивали сапоги и верхнее платье.
Наутро продолжал дуть северный ветер и дороги подмерзли. Отправляли в Нижний бояр с ханским послом.
Проспавшийся Василий, сумрачно кивая головой, выслушивал примчавшегося в Коломну Дмитрия Всеволожа. Поднял тяжелые, еще мутные со вчерашнего глаза:
— Коли не соврал, награжу! — Подумалось тотчас, что сказанное сказал грубо, досадливо отмахнул рукой. — Прости, Митрий Лексаныч! С вечера… пили, вишь… Наместником тебя поставлю на Нижний Новгород! И еще… Надобны ноне люди в Новгород Великий послами, княжчин требовать и митрополичьего суда… Разумеешь? Посылаю, по совету бояр, Данилу Тимофеича Волуя и вторым — твоего брата молодшего, Ивана. Не возражаешь?
Возражал ли старый отцов боярин!
— Скачи тогда на Москву наперед меня, предупреди брата!