Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Но надо и то сказать, что в отпадении своих волостей в значительной степени виноват был сам Господин Великий Новгород, рассматривавший Заволочье как источник даровых доходов, не раз и не два сваливавший на двинян свои убытки в неудачных низовских войнах. Совсем недавно Двинской земле пришлось расплачиваться за поход новгородских молодцов на Волгу. И все это копилось, копилось и — взорвалось наконец.
Само слово "демократия" означает отнюдь не "равенство граждан", как принято думать в наши дни, но — "правление народа" (от "демос" — народ и "кратос" — править. Сходное понятие вмещает латинское слово "республика" — от "реке" — царь, то есть "царствование народа"). Народом же являлись всегда в демократических городах-государствах коренные граждане, разделенные по филам и демам, по трибам и фратриям, ежели это касается Греции и Рима, по концам и улицам, ежели это Новгород или Псков, а сверх того на старейшин и простой народ (ареопаг и граждане, патриции и плебеи, вятшие и меньшие). Сходную картину мы видим и в итальянских городах-государствах: Венеции, Генуе, Флоренции и прочее.
Демократия не исключает, а, напротив, предполагает принципиальное неравенство граждан перед законом. (Относительное равенство достигается только в монархической системе, при условии соблюдения законов.) В тех же Афинах жила масса неполноправных граждан: метеки, иностранцы, наконец, рабы.
Кстати, авторы коммунистических утопий, опираясь на греческий образец, все, как один, допускали в своих утопиях систему рабства и обращения в рабство (в частности, за плохую работу и лень), что послужило прообразом и идеологическим оправданием советских лагерей. А наша партийная система (господствующая и единственная партия, разделенная на номенклатурно-бюрократическую верхушку — "патрициат" и низовых членов — "плебс") оказалась забавною карикатурой древних рабовладельческих демократий, с одним весьма существенным изъяном: эта господствующая элита не опиралась ни на какие племенные традиции, ни на какие предания родимой страны, а значит, не имела и никакой культуры, способной хотя бы оправдать ее существование… Едва ли не все наши беды именно отсюда и проистекают!
Не пользовались, естественно, равными правами с митрополией и жители подчиненных городу-гегемону областей, будь то опять же Афинский морской союз, колонии Генуэзской и Венецианской республик или те же новогородские пригороды — Псков ли, Двина, Вятка (последняя, впрочем, состояла из новогородских беглецов, обиженных городом, и Новгороду не подчинялась).
Споры Пскова с Новым Городом начались давно. Плесковичи требовали себе особого епископа, чтобы не ездить на суд в Новагород и не платить "старшему брату" разорительных церковных пошлин, спорили о данях, торговых вирах, политических переговорах с тем же немецким Орденом. Доходило и до прямых военных действий. Последнее розмирье продолжалось четыре года подряд, и мир между "старшим" и "младшим" братьями был заключен только-только восемнадцатого июня, возможно даже, в предведеньи спора с Москвой.
Летом Новгород принял на кормление двух служебных князей, кроме литвина Патракия Наримонтовича еще и Василия Ивановича Смоленского — надо полагать, опять же готовясь к военным действиям.
Отношения Новгорода с далекою Двинской землей складывались своеобразно. Когда-то здесь добывали меха, да, в летнюю пору, приходили ватаги промысловиков бить морского зверя. Но медленное перемещение воздушного океана, незримо текущего над Землею, заставило, с половины XIV столетия, циклоны, несущие с запада на восток влагу и тепло, на два ближайших столетия передвинуться к северу [11] . Избавленные от ученых мудрствований и бредовых замыслов XX века с "поворотами северных рек" местные русичи чутко отметили то, что было для них важнее всего: на севере начал вызревать хлеб! Двина, Пинега, Сухона, Юг и Кокшеньга стали тотчас заселяться земледельцами, а не одними только добытчиками пушнины. Где только позволяла почва, на любом пятачке чернозема возникали починки, распахивалась пашня, умножалось оседлое население, являлись ремесла, начинали строиться города. Новгород отреагировал на этот подъем лишь увеличением даней да обычаем взыскивать с двинян, как уже говорилось, все свои исторы и убытки.
11
Ситуация повторилась в XX столетии, что и вызвало усыхание Каспия и потепление на русском Севере, с тою лишь разницей, что в XX веке русские этого сумели не заметить.
Гром грянул, когда, в начале лета, на Двину прибыли великокняжеские бояре во главе с Андреем Ал бердовым, предложившие двинянам заложиться за великого князя Московского и обещавшие защиту от новогородских поборов: "А князь Великий от Новгорода хоцет вас боронити, и за вас хощет стояти". И двиняне, в большинстве своем выходцы с "низа", из ростовских и владимирских волостей, предпочли великокняжескую власть новогородской. Во главе со своими старостами, Иваном Никитиным "и всеми боярами двинскими" они целовали крест великому князю Владимирскому. Великий же князь (видим тут обычное юношеское нетерпение Василия, возжелавшего добиться всего разом!) "на крестном целованьи у Новагорода отнял Волок Дамский с волостьми, Торжок с волостьми, и Вологду, и Бежичькый Верх, и потом к Новугороду с себя целованье сложил и хрестьную грамоту въскинул", — как записывал новгородский архиепископский летописец.
От Двины до Нова Города и от Нова Города до Москвы путь не близок. Все лето ушло на пересылы с той и другой стороны.
Седьмого октября воротился из Киева митрополит Киприан с Луцким и Туровским епископами. К нему и направили, в первый након, новогородские бояре вместе с архиепископом своих послов.
А меж тем жизнь шла своим чередом. Сеяли и убирали хлеба, косили сено. Рождались, умирали, женились и выходили замуж.
Василий не был близок со своими многочисленными братьями и сестрами. Отвык от них за годы ордынского и краковского сидения. Братьев — Юрия, Андрея, Петра и Константина — уделами наделил еще отец (соответственно: Галичем, Можаем и Вереей, Дмитровом и Угличем). Они встречались на пирах, на общих семейных трапезах, которые время от времени устраивала Евдокия, старавшаяся поддерживать в сыновьях семейный лад, но и только. С Юрием, не подписавшим ряда со старшим братом, отношения тем паче оставались натянутыми, и Василий испытывал душевное облегчение каждый раз, отсылая его в очередной поход. Сестры, вырастая, уходили из дому. Софья уже десять лет была замужем на Рязани, за Федором Ольговичем, Марию он сам выдал в Литву, за князя Лугвеня. Оставалась Анастасия. Широкая, в отца, осанистая коренастая девушка, она влюбилась в Ивана Всеволодовича сразу, как узрела его, по приезде князя в Москву. Холмский князь и верно был хорош. Высокий, стройный, в лице — кровь с молоком, истинный русский молодец, каким представляется в сказках Иван-царевич и по каким сохнут обычно купеческие дочери. Она стояла на сенях, когда он проходил к Василию, и подняла на него ждущие глаза. Одного этого взгляда ей и хватило. И не была бы княжеской дочерью, да и сестрою великого князя Владимирского, как знать, поглядел бы еще на нее Иван? И не такие красавицы сохли по нему, по его излучистым, вразлет, бровям, алым губам, по соколиному взору редкостных, темно-голубых глаз, по гордой его поступи княжеской. А у Анастасии нос широк — лаптем, брови слишком густы, бедра слишком круты, не по-девичьи. Таких, в теле, девиц больше любят пожилые, познавшие вкус женской плоти мужики, не юноши. Пото и присловье молвится: "Перед мальчиками пройду пальчиками, перед старыми людьми пройду белыми грудьми"… Не посмотрел бы! А тут и глянул, и задумался, и румянец, полыхнувший пламенем, заливший жаром лицо великокняжеской сестры, углядел.
Каких только тайных страстных мечтаний не таили в душе прежние теремные затворницы! Сколь многое решалось для них с одного взгляда, с одного слова ласкового, походя сказанного! Нынче лишь где-нито на Севере еще можно встретить такое, чтобы с одного поцелуя в сумерках святочной ночи, с недолгого разговора за углом бани девушка начинала ждать — и годы ждала! — того, кого почла с этого краткого мига своим суженым…
Быть может, все одно ничем бы окончило, но Василию надо было, дабы поддержать нестроение в тверском дому княжеском (всякие нестроения у опасного соседа на руку Москве!), дабы поддержать, подкрепить, занадобилось покрепче привязать к себе тверского беглеца. Анастасию спросил грубо и просто:
— Пошла бы за князя Ивана?
Не такая уж и благостыня; беглый, лишившийся своего удела князь! Ну, удел-то, положим, не отберут, позор, а все же! Мог бы быть и поважнее жених у сестры, это Василий понимал и потому неволить Настю отнюдь не собирался. И не понял сперва, когда она, побелев сперва и отчаянно покраснев, начала падать в обморок. Думал — с горя, ан, оказалось, с радости.
Свадьбу сыграли двадцать третьего сентября. Когда невесту раздевали, укладывали на постель из ржаных снопов, когда ждала, обмирая, в полутьме покоя, как он войдет, как она будет стаскивать с него сапоги, — чуть снова не стало дурно, в глазах все поплыло. И в постели не поняла еще ничего. Лежала навзничь, оглушенная, а дружки жениха уже били горшками в стену: вставайте, мол!
Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не понраву пришла, ничего не сумела содеять, о чем шептали ей подружки в бане и утром свадебного дня. Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно заплакала, поняв, что не остудил, не оттолкнул, ну а о прочем… Не последняя эта ночь, первая! А за стеной: "Разлилось, раз лелея лось…" — это уж на всякой свадьбе поют!
Когда вышла снова к гостям, узрела заботный лик матери, ободряющий взгляд Софьи Витовтовны, лучше других понимавшей состояние молодой, и строгий — Василия, заботившего себя интересами земли. Севши на расстеленную овчину рядом с мужем, обморочно прикрыла глаза, еще даже не понимая, счастлива или нет.
Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но уже и начиналось розмирье, уже и тучи сгущались над его новым владением. Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь. (Меркнет и холодеет небо, промчавшийся ветер взвил жменю сухой листвы, солнце тонет в сизой, немо надвигающейся, безмерно высокой громаде грозового облака, и вот наконец грянуло, и с сухим треском разрываемой ткани просыпалась над землею ветвистая струя голубого ослепительного огня, и залопотал дождь по листьям, мгновеньями слившись в однообразный, как топот многих копыт по степи, рокот и гул обрушивающегося на землю ливня.)