Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Васька два дня отъедался и отсыпался, потом сами руки потребовали работы. Взялся чинить упряжь, мял мокрые кожи, готовил сыромять. Увлекся до того, что жаль стало и оставлять работу недоделанной. Но Наталья как твердо задержала Ваську у себя, так твердо и оторвала от трудов праведных:
— Время! Есь у нас кожемяки-то! Довершат!
И вот они едут, и мокрые, рыжие, желто-золотые и ржавые рощи провожают их и дышат отвычною влагой, терпким духом осени. В низинах наносит грибною сыростью, на взгорьях холодный, тоскливо-радостный ветер остужает разгоряченное лицо, и не понять, то ли мелкая морось, то ли слезы так увлажнили щеки, что надобно отирать рукавом?
Москва показалась в отдалении бурым нагромождением рубленых клетей, крыш, с белеющими меж них пятнами церквей, окаймленная серо-белою каменною стеною, зубчато окружившею Боровицкий холм. Когда подъезжали, бросились в очи цветные прапоры костров и боярских хором, кружево деревянной рези на подзорах, "и стаи галок на крестах", как много веков спустя напишет русский стихотворец.
Васька ехал верхом рядом с колыхающимся возком Натальи Никитишны, озирал открывающуюся ему, растущую по мере приближения красоту, мучительно гадая, как его встретят. Ибо пока у человека нет на родной стороне своего дома, своего угла, своей родни-природы, что и накормят, и обогреют, и пригласят к теплому очагу, до той поры и родина — только звук, только тоска сердечная, только бестелесный образ, с которым путник кочует по странам чужим…
Иван явился к вечеру, когда Васька сидел, после бани, в горнице ихнего терема в Занеглименье, в одной рубахе на голое тело, хлебая мясную уху. Отроки во все глаза смотрели на чудного дядю, что всю жизнь пробыл в Орде, а тут возвернулся домой. Серега уже крутился у колен гостя, а Ванята выспрашивал с уважительным восхищением:
— А ты самого Темерь-Аксака видел?
— Тимура? Железного Хромца?
Васька усмехнул настырному любопытству отрока. Как объяснить, что он об этом там, в Хорезме, и не мечтал вовсе, что нужнее всего был ему глоток воды да лишний кусок черствой лепешки.
— Видел один раз, в бою на Тереке.
— А какой он, страшный?
— Далеко было, не видать! Мы ить и доскакать не успели… Погодь, никак, твой батька пришел!
Вылезая из-за стола, едва не перевернул деревянную мису с варевом. Обнялись, замерли оба, смежив увлажненные очи.
— Насовсем? — вопросил Иван.
— Насовсем!
Сели за стол.
— Лутоня как?
— Сожидает! Который год сожидает тебя! — И, не давая Ваське вымолвить слова, Иван договорил: — Погодь! Покажу тебя кое-кому из бояр! Тут колгота у нас о Витовте. Кто и о сю пору не верит его договору с Тохтамышем!
Спать оба отправились на сеновал и проговорили едва не до первых петухов, сказывая друг другу многолетние новости, все возвращаясь и возвращаясь к тому известию, с которым Васька приехал на Русь.
— Не пойму я ево, Витовта! — говорил Иван. — Ну на што ему Москва? Мало, што ли, уже захватил чужого добра? А не захочем под литовской волей ходить, тогда как? А мы ведь не захочем того! Опять кровь? На силе ничо долго не выстоит! Только то ведь и крепко, что связано любовью, по слову Христа! Штобы сами хотели! А без любви, на насилии да на воровстве ничего путного не создашь!
Васька вновь, как даве пустыннику, рассказывает Ивану о купцах, что едва не продали его снова в Орду.
— Свои ведь, русичи! И какое добро пропало! Конь, товар, одна бронь чего стоила!
— Не жалей! — возражает Иван. — Што в воровских руках побывало, того жалеть не след. Был у меня суседушко, слава Христу, о прошлом годе Бог прибрал! Дак вот, ладил все землю отрезать у нас, постоянно таскал все по мелочи. Раз ордынский тулуп и материну душегрею богатую, крытую лунским сукном, с огорожи стянул — вывеливали на просушку. Ну, я уже был на возрасте в те поры, из молодечной дружков созвал, явились к нему впятером. "Знать, мол, не знаю, не ведаю!" Пошли обыском. Крынки у ево там полетели, то, се, словом, не выдержал, признался, тулуп возвернул, а душегрею — продал, мол! "Кому?!" — повели. Слово за слово, понял, что не выкрутиться ему, у еговой сестры у двоюродницы и нашли. Дак мать долго брезговала одевать, поднаряд перешивала да стирала… А я у ево в клети, в ту пору, секиру свою нашел, стародавнюю. Еще парнем как-то, думал, што потерял. Ловкая была секира как-то к руке. А тут гляжу: она! Всю ржа покрыла, в сыри держал, дак. Ну, подобрал я ее, а рука уже не лежит, как не своя стала. Отчистил, на кругу ободрал, все не то… Дак к большому делу с той поры уже и не употребляю, а так, по малости: капусту там рубить, то, се… А когда-то ведь хорошая была! Ну, словом, как своя жена, што в толоке побывала. И вот дивно! Пока была украдена, все вспоминал да жалел, а как нашлась, словно и не надобна стала! И злость вся прошла… И секиру давно уже новую завел. А как умер сосед-от, братец еговый на хозяйство сел. Гляжу, братина, зеленая вся, мятая кинута во дворе. Ба! Наша братина-то! А прошать — он бы и отдал, кинул дак, — уже и стыдно стало. Так поглядел-поглядел да и махнул рукой… Думал даже куплять у ево, уж не баять, што украдена, дак и тово не возмог! Вот тут и суди, как оно быват! Мыслю, вещи тоже што люди. Купишь новую пока, ну вещь и вещь! А с годами словно душа в ей появляетца! Про иное и все скажут: янтарь там… Ежели не носить янтари, дак мутнеет он, гаснет, без человечьего тепла не живет… И еще замечаю: умер человек, многое, што у ево было, тоже изгибает, пропадает как-то, ежели там дети не держат. Без любви и утварь не живет!.. А тут государство! Весь язык русский! Дак куда! Нет, не пойму я Витовта, в жисть не пойму! Умрет ведь, старый пес, а нам — жить и с Литвой соседить. И будет, как у меня с соседом тем: до того додеремся, што никоторого не останет! Ладно, утро вечера мудренее, — прервал Иван сам себя. — Давай спать!
Наутро верхами, бок о бок, отправились в Кремник.
Все было отвычно Василию: и узорные терема, и теснота улиц, и увешанные колоколами звонницы русских церквей. Глядел, доселе не понимая, что это свое и насовсем и что он не проснется завтра в войлочной юрте кочевой, а все сущее не окажется сном.
Иван повел Ваську сразу к Федору Кошке. Кошка тотчас сослался с Акинфичами и Тимофеем Вельяминовым — и завертелось колесо! Короче, к полудню все великие бояре были извещены, что Тохтамышев сотник, прибежавший на Москву, готов подтвердить истину того, что Витовт собирается охапить в руку свою Московское великое княжение, а прямее сказать, и всю Русь. Поскольку о том же самом долагали иные слухачи и Киприановы клевреты, прибывшие из Киева, подтверждали то же самое, то к сообщению отнеслись сугубо. К победью собралась Дума, и Ваське нежданно-негаданно пришлось долагать о деле перед боярами и самим великим князем Владимирским. Вон юнец на золотом креслице, великий князь, но ведь не ордынский хан, не царь перед ним! Сказывал связно и толково, смело ссылаясь на Бек-Ярыка и самого хана Тохтамыша. Бояре слушали молча, иногда спрашивали о том-другом, выслушивая ответ, важно склоняли головы. Эта вот ясная простота рассказа все и решила. К концу беседы никто уже не сомневался в истине Васькиных слов и выспрашивали лишь о подробностях да о произошедшем сражении, о котором верных вестей до Москвы еще не доходило. Васька, естественно, о конце сражения и многоверстной погоне татар за Витовтом не ведал, но о том, что видел, рассказал, отдавши должное воинскому таланту Идигу — Едигея, возродившего Чингисову науку побеждать.
В конце концов его отпустили, и по его уходе разгорелся злой спор.
В сенях Васька нашел Ивана, что сожидал, волнуясь, исхода беседы. Только тут, выспрашивая Ивана: "А тот, седатый, кто? А в черной бороде, еще и зипун вишневый у ево? А тот-то, с тростью рыбьего зуба, седой?!" — и узнавал Васька, что один — брат покойного тысяцкого, другой — правнук Акинфа Великого, тот из смоленских княжат, а те оба — братья великого князя…
Федор Кошка, спускаясь по ступеням, обрел обоих братаничей все еще беседующими. Дружески привлек к себе Ваську:
— Задержишься на Москве, заходи! Быват, захочешь, возьму тебя к себе в толмачи! Харч будешь иметь добрый и справу, и серебром не обижу. Баять-то ты, вижу, горазд, и ум у тя не корова съела!
Прошел Кошка, заронив в Ваське надежду, что ему на Москве найдется дело по разуму. Скоро запоказывались прочие великие бояре, и Иван Федоров поспешил увести братанича вниз.
На улице уже, садясь верхами, вопросил Васька, отворачивая лицо:
— Теперя и к Лутоне можно съездить?
Иван рассмеялся в ответ:
— Ты же вольный казак! Да и отдохнуть тебе надобно! Опосле приедешь на Москву, Кошка подождет! А теперь… Помнишь изографа Феофана? Грека?
— Ну! Жив?!
— На Москве ныне, наши храмы расписывает! Давай-ко съездим к нему!
Хуже всех пришлось на этой Думе великому князю Василию. Возвращаясь домой, он раздумывал не шутя, как ему встретиться с Соней, как поглядеть ей в глаза. Уверен был, что о намереньях Витовта она знала. Не могла не знать!
Он тяжело поднялся по ступеням. Думал. Отстранив прислугу, сам снял верхнее платье, парчовый, византийской парчи, шитый жемчугом зипун, шапку Мономаха и бармы отдал хранителю княжеских регалий, когда тот удалился, сошвырнул, с отвращением, с ног зеленые булгар-ские с красными каблуками, отделанные жемчугом и серебром сапоги. Рука поднялась что-нибудь сокрушить, разбить, шваркнуть… И в этот миг вошла Софья.