Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
— Татарин, татарин! — слышалось в толпе жонок и мужиков.
Ваську на сей раз спасла злость.
— Вы што! Очумели тут навовсе? Али по речи да по обличью свово русича не признать?!
И много еще чего наговорил Васька, пока не почуял вдруг, произнося непотребные слова, что настроение мужиков переломилось. По ругани поверили, что свой. Пошли обычные: что да как? Зазвали в соседний дом, усадили за стол, перевели туда же коней и накормили овсом. Те же люди, которые только что едва не порешили его, сейчас предлагали Ваське наперебой и ночлег, и баню, сетовали, толковали, что, мол, одет не по-нашему, потому и смутились умом…
Выпаренный в бане, отоспавшийся, Васька из утра двинул на базар. Мелкостеганый щегольской халат свой, не без сожаления, обменял на крестьянский зипун сероваленого сукна грубой домашней выделки, а татарский малахай — на круглую русскую шапку. С одежей что-то отпало от души, что-то сдвинулось, и уже чужими и чуждыми показались татарские шайки, что, по словам жителей, разбойничали на дороге под Курском.
Не рискуя далее ехать один, Васька, по совету жителей, пристроился к каравану сурожских торговых гостей, что возвращались из Крыма, и тут-то едва не потерял и свободу, и голову.
Сурожане поглядывали на попутчика с недоверием, посмеивались, расспрашивали въедливо и хитро. Не чаявший беды Васька рассказывал про себя все как на духу, не ведая, что тем самым укрепляет в торговцах их подспудную недобрую мысль. На третью или четвертую ночь — спал в стороне, а тут что-то как толкнуло — тихо подтянулся к костру. И почто тихо? От единой привычки степной да дорожной! Подтянулся, хотел привстать, да и замер. У костра говорили о нем:
— У беглый! То и смекай! Правит на Русь, а с какой такой целью? Нам неведомо! Сотником был, бает, дак и не из плена бежит, тово! Може, он какой соглядатай ханский!
— В Кафе за ево немалые деньги дадут! — подхватил второй. — Только бы не ушел дорогою!
Тут вмешался еще один, доселе молчавший:
— Сковать ево надобно! На чепь посадим, братцы, тогда уж от нас не удерет!
"Кони! — лихорадочно думал Васька. — Что делать? Кони, всем стадом, были в ночном, а седло и сбруя лежали в шатре, там же и сабля с саадаком. До утра бежать было нельзя. Но и возвращаться в шатер не стоило. Стараясь не шуметь, он отполз в кусты, нашел канаву, полную палым сухим листом, зарылся в лист, в хворост — лишь бы огоревать ночь! Лежал, не спал, поминутно представляя себе, что его уже ищут. Как только начали вставать и торочить коней, Васька ужом выполз из своего схрона, развалисто шагая, подошел к палатке.
— Чего не видали? — бросил небрежно уставившимся на него мужикам, пояснил: — Раков ловил всю ночь! Да под утро задремал в обережьи, они и расползлись! — Сплюнул, дивясь собственному вранью, неторопливо поднял седло и сбрую, пошел седлать и торочить коней.
— Постой, молодец! — строго окликнул его один из давешних купцов, что у ночного костра оценивали Васькину голову.
— Недосуг! — возразил Васька, не оборачиваясь. — Постой, коня обротаю и возвернусь!
Только бы добраться до коня, только бы добраться! Поводного и весь товар, что вез с собою, придется бросить, хоть и жаль до стона. Серебро, слава Богу, зашито в поясе. Саблю с саадаком он волочил с собой. Лишь бы успеть, лишь бы не задержали с конем! Когда седлал, руки дрожали. Вспомнил, что в тороках поводного коня чудная хорезмийская бронь… А!.. Не пропадать же из-за нее! Затянув подпругу, вдел ногу в стремя. К нему уже бежали со сторон, дело решали мгновения. Васька наддал острыми краями стремян в брюхо коню, конь взоржал, взвился и пошел наметом. Вполоборота, наддавая и наддавая ход, Васька видел, что назади скачут трое, за ними торопится четвертый, а вдали уже показался пятый, все ражие, здоровые мужики… "Не справиться!" — подумалось, меж тем как догонявший его купчина глумливо кричал:
— Куда ты, молодец! Сдурел! Чумной! Останови! Поводного коня свово хоть возьми, дурень!
Прочие отставали, конь у Васьки был все же хорош. С разбега скакнул в реку, поплыл, одолевая течение, и почти тотчас услышал плеск за спиной — мужик тоже плюхнулся в воду и уже сматывал аркан на руку, продолжая уговаривать Ваську поворотить в стан.
Васька успел-таки первым выкарабкаться на берег. Вырвал лук из саадака, наложил стрелу. Мужик был от него уже в пяти шагах, но, завидев натянутый лук, остоялся.
— Вали назад, курво! — приказал Васька. — Пропорю насквозь! — И домолвил, чтобы все стало ясно: — Слышал я вашу толковню вчера у костра! Продать меня захотели! — рявкнул, зверея.
Мужик глядел на него с кривою остановившейся усмешкой, ощупывая ордынский нож у себя на поясе. По тому берегу скакала, приближаясь, погоня.
— А ну, вали! — грозно выдохнул Васька, намерясь спустить тетиву, но торговец не стал ждать выстрела, поглядевши в Васькины глаза — понял. Резко вздернув повод, ввалился опять в реку и поплыл, все оглядываясь и, верно, гадая: не спустит ли Васька тетиву?
— Стрелы для тебя жаль! — пробормотал Васька, пряча колчан, и тотчас, повернув коня, пошел крупною скачью.
Преследователи еще долго гнали его, пытаясь отрезать от леса, но в конце концов заостанавливались, заворачивая коней. Вот тут Васька вновь вспомнил о поводном чалом и аж скрипнул зубами: кольчуга, запас стрел, снедное, сухари, добытые в Курске, сменная рубаха и теплая суконная свита, ясский кинжал — все осталось в тороках поводной лошади и досталось Городецким купцам, почитай, задаром. Жалко было до слез, до того, что попадись они ему сейчас, по одинке, один за одним, порешил бы всех и рука не дрогнула!
Снова приходилось скакать украдом, голодать, ночевать в лесу, без конца гадать, завидевши впереди скудный огонек, обогнуть или подъехать? И подъезжал не ранее, чем убеждался, что перед ним такой же одинокий путник ал и беглец. Но и с тем не садился рядом, а баял накоротко и только о самом надобном, выспрашивая дорогу.
Один такой огонек привел его, нежданно, к келье отшельника.
Келья, вернее, пещерка, кое-как накрытая кучею хвороста и палого листа, располагалась в корнях большого дуба. Старик пустынник сидел, пригорбясь, на корне, у крохотного костерка и читал, шевеля губами, большую, в черных кожаных досках, книгу. Заслышавши шум, неторопливо заложил книгу цветной, шитой шелками заложкою, взяв руку лодочкой, воззрился в подступающий мрак.
— Подь сюды, добр человек, не боись! — позвал негромко.
Васька соскочил с коня, вступив в круг света. Старец обозрел его с головы до ног, щурясь.
— Што-то не пойму! — примолвил. — Не тать вроде, но и на убеглого не похож! Да ты садись, мил человек, садись к огню, погрейся, охолонь. Накормил бы я тебя, да хлеба нет, сам липову кору гложу, да орехи вот по малости… Мне, старому, и хватает! Ночуй! Заможешь, расскажи про себя, не заможешь — молчи. Господь нас и без того видит!
Сказал последнее столь значительно, что Васька вздрогнул, почуяв, как кто-то великий смотрит на него с выси Горней, пронзая зраком насквозь. Вздрогнул, поднял голову. Там, по вершинам леса, шел ветер, гася звезды и вея холодом, что вместе с палым листом опускался с вершин дерев к их подножию. Васька поежился, посунулся к огню, все еще думая: не разделить ли со старцем береженую хлебную краюху. В конце концов, сбрусвянев — стыдно стало есть одному! — достал краюху, разломал надвое и молча протянул половину старцу. Тот чуть улыбнулся, принимая хлеб, тоже молча достал горсть волошских орехов, нарванных вместе с листьями, всыпал Ваське в подол.