Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Бегство кашиков было замечено ордынскими полками в центре поля. Испуг передался им. Большой полк русских, в коем оставался стоять на рубеже только каждый седьмой, воспрянул духом вновь и из последних сил ринулся на ворога. А тут ещё Боброк, кинувшийся за кашиками, на ходу отрядил четыре сотни, и те ударили справа в середину. Вал ордынцев, подковой впившийся в остатки большого полка, тотчас смешался. Пешие посыпались с горы трупов вниз, под ноги коней, конные торопливо поворачивали, бросая сабли и копья, доставали из-за спины лук, дабы отстреливаться на ходу. Копыта коней тяжко хлюпали в сыром прахе раздавленных трупов.
— Устрашились, окаянные! — ревел Фёдор Кошка.
— Не упускать ни единого!
— Вот и хрен-то! За Русь!
Центр рухнул. Русские ратники из пеших переваливали через курганы мёртвых, ловили коней, брали у мёртвых оружие по руке и гнались вослед отступающим.
— За Русь!
Опьянённые усталостью, нежданной радостью очевидной победы, приостанавливались на миг и, незнакомые, обнимались коротко, не стыдясь слёз, и, будто наполненные новой силой, продолжали погоню, нещадно разя каждого настигнутого.
До полка правой руки тоже докатилась эта волна. Там ещё жив был Фёдор Грунка, во всём слушавшийся осторожного, но смелого литовца Андрея Ольгердовича. Оба они просмотрели, когда побежали татары, зато не пропустили этот грозный для себя знак их враги: тотчас с воплями кинулись они назад, вскакивая по двое в седло, ссорясь, убивая друг друга из-за коней.
— Грядёт победа! — возликовал Фёдор Грунка.
И не надо было призывать к погане: полк правой руки, выдержавший первый натиск ещё утром, весь день хоть и с большими потерями, но успешно отбивался. Не раз ратники переваливали через курганы смерти, теснили ордынскую пехоту, ввязывались в рубку с конными сотнями, но всякий раз Андрей Ростовский, Стародубский или Андрей Ольгердович останавливали лихого Грунку и ратников, помня наказ великого князя: стоять! Но теперь настал и их час! Это они начали творить победу на правом крыле после выезда Пересвета, после славной гибели передового полка...
— За Русь!
Боброк выскакал на вершину Красного холма и рассёк мечом жёлтый шёлк ставки Мамая.
— Что там? — придержал коня Серпуховской.
— Поло!
Боброк развернул коня, метясь втянуться в погоню, но с другой стороны ставки крикнул Иван Холмский, племянник великого князя Михаила Тверского:
— Митрей Михайлович! Чаша злата!
Глянул Боброк — огнём наживы полыхали глаза Ивана Холмского, а чаша аж двумя руками ко пруди прижата.
— Брось! Стыдись злато имати на костях православных!
— То Мамай изронил... Моя ныне чаша!
— Брось, велю тебе, Ванька! — грозно надвинул коня Боброк. — Эва, нравы агарянские утвердил! Обеими руками к себе чашу жмёт... Брось!
Иван Холмский откинул чашу и несколько мгновений следил, куда она покатится, замечая место.
— Зело нравен ты, Митрей Михайлович...
— Скачи за мною! Вишь, утёк окаянный зализывать раны по-пёсьи. Чингизханово исчадье! Догнать!
Но догнать было непросто.
С холма открылся простор громадного полевого услонья — покатость на многие вёрсты, и повсюду оно было забито тысячами арб, стадами верблюдов, коней, быков. Они заполонили всё пространство, отдалённые перелески, и казалось, никакая сила не может проломить эту запруду. Но запруда эта была уже пробита самим Мамаем: еле заметной чёрной точкой метался вдали, у самого Дона, у той, позавчерашней переправы, бунчук великого темника. Прикрывая свой бег, уберегая себя от погони, он успел приказать последней сотне преданных кашиков из личной охраны, чтобы те развернули обоз поперёк поля за холмом. И кашики развернули сотни арб своего повелителя, а спереди поставили те сорок возов с драгоценностями, мимо которых проходили наёмники в пекло Куликова поля. Эти-то несметные богатства и задержали некоторых кашиков. Жадные, привыкшие ещё в десятом колене только грабить, но не бросать, они рисковали жизнью, но приостанавливались у этого обоза. Приостанавливались не для того, чтобы прикрыть отступление своего бежавшего непобедимого повелителя — нет! Они приостанавливались, чтобы отбиться от неплотной пока погони русских, изловчиться и схватить хоть немного из того злата и серебра. Прямо с сёдел кашики вспарывали бараний мех мешков и с воем кидались к другим арбам, сшибаясь там меж собой, рвали мешки, рубились и снова выли, бросали мешки, кидались к следующей арбе.
Какое-то время было потеряно, пока разметали русские завал арб, пека сбивались в сотни для погони.
— Братие! Гнати ворога по свету и в сутеми! — крутился на коне Серпуховской.
Боброк менял коня у первой цепочки арб: стрела вошла в шею животного.
— Митрей Михайлович! Каменье!
Боброк глянул нестрога: Иван Холмский шёл по арбам, по распоротым мешкам с драгоценностями, держал узду коня в правой руке, а левой выкидывал что-то из мешков. Боброк переложил седло с раненой лошади на хребет степной, бывшей в упряжке арбы, оседлался и подскакал. То, что он увидал, поразило: в мешках вместо драгоценностей, о которых говорили захваченные сторожами языки, вместо злата, серебра, драгоценных камней, коими бредило всё воинство Мамая, вместо всего этого в тридцати девяти арбах были камни, а сороковая арба была разнесена, размётана по запазухам давно...
— О исчадие злобесное! — воскликнул Боброк и плюнул. — Всех обмануть норовил, ажио своих людей. А они, малоумные, живот свой за него положили... Ну, воздастся тебе, Мамае!
Боброк с Иваном Холмским догонял свои сотни. По пути придерживал коня, выстёгивал нагайкой русских ратников, забившихся в походные ставки к татаркам, и снова втягивал их в погоню. Разрозненные тысячи и сотни Мамаева воинства не пошли к Дону за своим повелителем, они направили коней своих на полдневную сторону. Они скакали, настигаемые свежими конями русского засадного полка, падали под мечами, отстреливались, пока были стрелы, или бросались на землю и закрывали голову полой дыгиля...
И по свету, и в сутеми гнались Боброк с Серпуховским, но потом приостановились и поручили погоню своим тысячникам, сотникам — всем, кто не излил ярость свою. Погоня продолжалась до густой темноты и окончена была у реки Красивой Мечи, за сорок вёрст от Куликова поля.
— Что будем делать, Володимер Ондреич? — спросил Боброк Серпуховского.
Полусотня конников осталась с ними. Топот и крики погони отдалялись. Становилось тише вокруг. Стали слышны издали, в стороне Красного холма, рёв скота и ржанье табунов, встревоженных промчавшимся ураганом. А за теми звуками, за наступающей темнотой лежало страшное поле, куда надо было спешно возвращаться, искать великого князя, откапывать из-под мёртвых тел раненых... Надо было встречаться со смертью ещё раз. "Что делать будем?.." Да разве он, Боброк, не ведает, что делать надобно? Надобно возвращаться туда...
Они ещё послушали топот и крики погони и оба позавидовали тем, кто сейчас заканчивает битву, кому не надо ступать по страшному полю.
Навстречу бежали с копьями ратники, но их вернули на поле для многотрудного и скорбного дела: князь Серпуховской всем живым повелел стать на костях...
Когда перевалили через Красный холм, в лица ударило тяжёлым запахом смертного поля. Отовсюду слышались стоны, что-то шевелилось порой в еле видимых горах трупов. Далеко-далеко, на левом берегу Дона, где накануне стоял шатёр великого князя, были видны костры — то гости-сурожане, Тимофей Весяков и сотоварищи, успели взгнести огонь. Теперь им предстояло разнести по миру, как и мыслил великий князь, весть о победе на Куликовом поле.