Дмитрий Донской
Шрифт:
– Сам думал – надо немую.
– Да и сам пусть мысль словом не оболакивает. Слово грецкое, а иные татарове – и те ему внемлют.
– Приглядим, Дмитрий Иванович.
– Не ведаешь ли, Михаил Ондреич, каковы зографы, что ныне Чудов расписывать взялись? – спросил Дмитрий Иванович Бренка.
– Дивны, княже. Не кистью касаются стен, но как бы мыслью.
– А ведь не греки!
– Да я и твержу: почто нам греки, когда свои есть. Разве Захарий с дружиной своей Архангельский собор хуже греков расписал?
Дмитрий спросил:
– А в Новгороде, сказывают, грек Феофан у Спас-Преображенья работает.
Много его похваляли.
– Слыхивал, – сказал Бренко, – он церкву Федора Стратилата расписал.
Легко пишет. Черту с чертою не сводит, а образы как бы воздухом объяты либо ладанным дымом окурены. Так легки.
– Надо и его на Москву перезвать. Надо все лучшее со всея Руси в Москву брать.
– Перезовем, Дмитрий Иванович!
Отрок от княгини пришел звать к трапезе.
Большой, тяжелый, Дмитрий мгновенно, как взмах крыла, поднялся:
– Пора уж!
Они пошли. В трапезную гридню вели сложные переходы. Любы княжескому сердцу витые пути.
Гридня была застлана попросту – ряднами. Утварь на столе деревянная, разрисованная – и солило, и солоница, и брашно. Чужих сотрапезников не было, и княгиня вышла полдневать с мужем. Один Бренко в родстве не был, но, видя его каждый день при муже, привыкла княгиня считать сего боярина за своего – с Дмитрием рос, вместе гнезда разоряли.
Отроки служили в белых рубахах до колен, в белых исподниках, босые не для чего летом сапогами топать.
Поднесли каждому таз, полили из ордынского кувшина на руки, подали полотенце, расшитое красными павами. Бренко задержал шитье.
– На такое рукоделье суждалки искусны.
Дмитрий повернулся к нему:
– Ты, я вижу, дела женских рук по всей Руси сведал?
И вдруг покосился на Евдокию. Но она потчевала Боброка и не вникала в их разговор.
– А насчет Суждаля ты верно понял. Это Овдотьин рушник, оттоль привезен.
– День нонече хорош! – сказал Владимир.
– А любо было бы в такой денек утеху срядить, – отозвался Бренко. Время марно, воздухи легки. Славно было бы в лесах лося взять, плечи размять.
– Думаешь, от охотницких утех у князя твоего чрево убудет? засмеялся Дмитрий Иванович.
– У меня б за Кудриным! Хороши леса!
– По всей Москве таких лосей нет, как на Сетуни, – сказал Боброк. Невидная речка, а добычлива. Намедни пастухи двух косуль видели небывалых – рога как у туров, а ноги оленьи. Туда и свейские олени заходят, седые.
– Отец Сергий сказывал: в прошлом годе в самую Троицкую обитель стадо вепрей закинулось. Пришлось отцу Сергию посохом их изгонять со своего огорода. Всю, говорит, капусту выломали, – сказала Евдокия.
Боброк ответил:
– Вепрье мясо как бы псиной отдает.
Евдокия попрекнула:
– Ты, Дмитрий Михайлович, слыхивала я, медвежьи окорока коптишь. Я такой дичины брезгую.
– Ее вкус со свининой схож. Но жир много гуще. К медвежатине я приобык на Волыни, Овдотья Дмитриевна.
Владимир Андреевич заметил с раздражением:
– Эн Ольг Иванович в Рязани приобык с татарами конину жрать.
Алексей-митрополит еще о том его запрашивал.
– Тьфу! – передернулась Евдокия. – А что ж он ответил святителю?
– В Орде, говорит, истинно – поганился. А в Рязани – чист.
– Он и соврет – дорого не спросит! – усмехнулся Дмитрий Иванович.
– С волками жить – по-волчьи выть! – возразил Бренко.
Боброк покачал головой:
– А кто неволит его жить с волками? От Рязани до нас ближе Орды.
Евдокия любила, когда за ее столом говорил Боброк. Легкий его голос будто таил в себе силу и ласку.
– С Ольгом договориться мудрено, – сказал Бренко. – Говорит – в глаза смотрит, а глядь – повернулся ветер, и Ольг повернулся.
– Я его не виню, – сказал Дмитрий. – Как подумаешь: каждую минуту могут татары навалиться, селы пожечь, отчины разорить, все княжество вытоптать, – не могу винить.
– Ты миролюбием дивен, Дмитрий. Всякому тати рад гривну дати.
Дмитрий настаивал на своем:
– Сердцем, он всегда с нами. Но паче себя свою землю пасти обязан.
Бренко подхватил слова Дмитрия:
– Да и многострадальна Рязань. Нет на Руси другого города, где столько русской крови пролито. Ноне молодые забывать о том стали. Придет время – спомянут.
– Вот то и дивно, – заметил Боброк. – Сколько одной родни у Ольга татарами выбито, а он с ними якшается.
– А может, он ждет своего часу? – спросила княгиня.
– Князь не старица, Овдотья Дмитриевна, – ответил ей Владимир Серпуховской, – он не ждать, а ковать свой час должен. Вот как мы куем с братом.
И Дмитрий погладил руку брата:
– Спасибо, Владимир.
Отроки бесшумно служили им, собирали кости со стола, сменяли блюда.
Дмитрий ел много, сосредоточенно, а пил мало. Остальные же и Евдокия Дмитриевна хлебнули меда всласть. По телу бродило блаженное тепло, и глаза веселели.
Евдокия, нечаянно глянув в окно, воскликнула:
– Глянь-кось!
Улица взбухла от весенней влаги и от недавних дождей. Люди ходили по узким деревянным мосткам, настланным вблизи стен. На мостках стоял татарин Бурхан.
Его знали все. Отец его в Суздале был баскаком, собирал хану дань. Не Суздальский князь, а баскак был хозяином в городе. Но когда Иван Калита съездил в Орду и выговорил у хана право самому собирать для Орды дань, нечего стало делать баскакам в русских городах. Баскак выехал из Суздаля.