Дмитрий Донской
Шрифт:
На Москве не просто звон колоколов, они захлебывались собственными голосами. Все горожане от мала до велика высыпали встречать рать, которую полтора месяца назад провожали на смертный бой. Стены Кремля, казалось, рухнут от количества взобравшихся на них. Вглядывались вдаль, напрягались как могли, кто раньше заметит идущее войско?
И вдруг истошный крик:
— Идут!!!
Те, кто еще оставался внизу, мигом оказались на стенах. И обомлели… Конечно, понимали, что битва была тяжелой, что не все вернутся домой, но чтоб так…
На Куликовом поле больше всего погибло ратников Московского княжества, на их полки — Передовой и Большой — пришелся самый сильный удар Мамаевой конницы и генуэзской пехоты. Потому и полегло больше. Князь Дмитрий Иванович возвращал домой едва ли половину ушедших с ним из Москвы.
Опомнившись, москвичи бросились навстречу вернувшимся. Встреча у Андроникова монастыря была не просто теплой, уж куда горячей!
Марья Бондарева ходила среди телег с ранеными, заглядывая в лицо каждому, подходила к стоявшим пока в рядах воинам и, беспомощно разводя руками, что-то говорила. Боброк не выдержал, подъехал ближе:
— Сына найти не можешь, мать?
Та подняла на воеводу растерянные глаза:
— Не одного, шестерых…
— Сколько?!
— Шестеро соколиков на Дон ушли…
Боброк спрыгнул с лошади, низко склонился перед Марьей:
— Прости, мать, только невозможно никого уберечь было…
Но та словно не понимала, бормотала:
— А у сестры оба двое вернулись, и муж и сын.
Она села прямо в дорожную пыль и завыла, схватившись за голову:
— Ой, да зачем же я вас родила на погибель ва-ашу-у… Ой, да зачем же я вас холила-лелеяла…
К ней подошел Степан Бондарев, попытался поднять, укоряя:
— Марья, вставай! Пойдем домой! Никто нам с тобой не поможет… Воевода сам небось в лесу прятался, пока бой шел. А как полегли соколики наши, ордынцев побив, так и выехал посмотреть…
Договорить едва успел. Сам Боброк замер от такой несправедливости, а вот дружинник, что стоял рядом, вдруг схватил Бондарева за грудки:
— Ты говори, да не заговаривайся! Знаешь, каково стоять, видя, как твоих друзей убивают?! Но ежели бы мы не выдержали, то и не побили бы Мамайку!
Зашумели и другие воины, мол, Запасной полк все решил, если б не нанесли решающий удар, то перебили бы ордынцы русских!..
Здоровенный мужик попытался оттеснить безутешных мужа и жену от возмущенных воинов:
— Ты, воевода, на них не серчай, у них шестеро сыновей мор не взял, вокруг все вымерли, а их семья целехонькой осталась. А вот с Дона, вишь, никто не вернулся. Потому и говорят всякое.
Боброк чуть смущенно дернул головой:
— Погибших жаль, но все ж думать надо, что говорят. Всем на том поле Куликовом тяжело было, и тем, кто бился, и тем, кто в засаде сидел, и тем, кто в лагере кашеварил.
И правда, сильно поредели и боярские ряды тоже, видно, крепко те бились во главе своих полков. Погибли 12 белозерских князей, 40 московских бояр, 13 новгородских бояр-посадников, 50 бояр Нижнего Новгорода, 40 серпуховских, 20 переяславских, 25 костромских, 35 владимирских, 50 суздальских, 40 муромских, 33 ростовских, 20 дмитровских, 70 можайских, 60 звенигородских, 15 углицких, 20 галицких. А сотников или простых ратников и вовсе не счесть!
Горькая то была радость, когда стали подсчитывать всех, кто не вернулся, даже на мужские глаза навернулись слезы.
Великий князь поклонился прямо с коня:
— Простите меня, люди русские! Прости, люд московский! Не всех вернул домой, кого с собой увел. Да только не одна в том моя вина, уж больно битва была жестокой, некогда беречь. Не за себя одних стояли, за всю Русь! Но каждый погибший своей жизнью сотню других сберег.
Еще в Коломне князь повелел включить самых отличившихся и погибших на поле Куликовом в святцы для постоянного упоминания во время служб. В том числе в списке был и воевода Семен Быков, потому как ни среди живых, ни среди раненых его не нашли.
Кроме того, по просьбе Дмитрия Ивановича была установлена Дмитровская суббота. Не свой день рождения вспомнил князь, а тех, кто сложил свои головы в бою. С тех пор в Дмитровскую поминают русские всех погибших.
Страшная правда
В покоях великой княгини шум и детский смех. Так бывает часто, детей у княгини всегда много, да и племянники часто посещают, а то и ночевать остаются. Но на сей раз у Евдокии гостья издалека. Дочерей и внуков приехала навестить княгиня нижегородская Анна. Она нечасто наезжала в Москву, а вернее, вообще не ездила. Внукам порадовалась, внучкам тем более.
У младшей дочери все слава богу, после победы князя Дмитрия Ивановича на Дону, казалось, и переживать больше не о чем. Сестру она привечает хорошо. Маша вдова, Микола с той битвы не вернулся, но нужды ни в чем не знает, берегут и бояре Вельяминовы, и великие князья.
Рассказывая о домашних делах, княгиня меж словами рассказала о нежданном посольстве нового ордынского хана, даже забыла, как того зовут, Мыш какой-то… Евдокия рассеянно пробормотала:
— Тохтамыш…
— Ага, так, кажется.
— А зачем они приезжали?
— А кто ж их знает? — пожала плечами мать. — Отец в Суздале был, а принимал Василий, тот уже вовсю хозяйничает в Нижнем Новгороде. Столько понаехало… жуть! Семь сотен человек! И все важные, надутые, как индюки! Того не едят, сего не едят…
— Ты толком расскажи, зачем приезжали?
— Да не знаю я! Ваську спросить надо, он с ними все якшался. Целую неделю обхаживал, пока не выпроводил.
Княгиня еще что-то рассказывала о надоедливых послах, которым так трудно было угодить, но дочь ее уже не слышала. Сунув на руки матери младшего Ванятку, она попросила сестру: «Пригляди» и бросилась вон.