Дмитрий Донской
Шрифт:
Не все тогда Никита из разговора понял, уяснил одно — сурожанин и те, кто за ним стоял, деньги дали, чтобы себе пушной промысел взять и все добытое самим же сбывать. Едва сдержался, чтобы не крикнуть, мол, ах вы тати проклятые! Не мог понять только одного — к чему Вельяминов такой разговор при нем завел?
Перед самым отъездом Никита вдруг вспомнил про слово, что кому-то передать надо.
— Иван Васильевич, а тайное когда скажешь?
Тот удивленно приподнял бровь, покосился на стоявшего рядом попа:
— Какое тайное? А… Передай поклон землице Русской, более ничего не прошу. К родным не ходи, а Михайле Александровичу скажи, мол, я тут остался, чтобы его интересы в Орде блюсти. Так и передай все слово в слово.
И только с тоской в глазах, хлопая по крупу лошадь Никиты, вдруг тихо добавил:
— И разговор, что слышал, тоже слово в слово…
Никита вдруг сообразил, для чего обычно осторожный Вельяминов вел тот разговор и почему его не погнал. Хотел сказать, что все понял, но вовремя одумался, нарочно громко обнадежил:
— Передам твой поклон родной земле, Иван Васильевич, и слова твои Михаилу Александровичу передам в точности.
Боярин долго смотрел вслед уезжавшим сородичам. Хотя какой Некомат ему сородич? Скорее враг, с которым приходилось мириться. Надолго ли?
Больше всего хотелось Вельяминову вернуть даже не свое московское счастливое время, а детство, когда не надо было думать, кому и как годить, когда все за него решали старшие, когда он был еще удачлив и любим всеми. Теперь небось и по Москве не пройдешь, плевать вслед станут.
Иван Васильевич вдруг впервые задумался, как там брат Николай? Легла ли на него опала за старшего или смогла отмолить прощенье жена Маша, используя сродство с великой княгиней? А дядя Федор Васильевич? А многие племянники и другие сродственники? Он уже знал, что все владения его самого Дмитрий взял под себя, и земли, и дворы, и челядь… И никто не воспротивился. Почему? Да потому, что на Москве ныне другие в силе, те, кому сила Вельяминовых что нож острый. Акиньфичи, Кошки, Всеволожи… разве не радостно им унижение сильного рода? От этой мысли стало еще тошней. Выходит, он сам унизил свой род бегством, закрыл дорогу тому же Миколе?
В глубине души Иван Васильевич хорошо понимал, что Михаил Тверской не справится с Дмитрием Московским. Один не справится, а Ольгерд чего-то тянет. И Мамай словно не видит за своей степной пылью ничего. Ждет и ждет. Намедни сказал, что ждет, пока урус с Тохтамышем столкнутся, а он тогда ослабшего голыми руками возьмет. Иван едва сдержался, чтобы не спросить, что будет, если Дмитрию удастся договориться с Тохтамышем? И почему бы не сделать наоборот: сначала побить Москву, пока у Дмитрия силы маловато, а потом заставить идти на Тохтамыша вместе с Мамаем?
И вдруг понял, почему Мамай не делает решительных шагов! У него просто нет для этого средств! Нет серебра, чтобы заплатить тем, кто пойдет в первых рядах на русские полки. Потому он и с Некоматом любезничает, долгие беседы ведет. С чего бы? Темник, если смотреть, то по-настоящему хан, и вдруг с простым купцом дружен… Конечно, из-за денег! Некомат не простой купец, он передатчик от фрязей ко всем, кто им поможет русской пушниной завладеть, будь то Мамай или князь Михаил Тверской. А он, Иван сын Васильев, этому помощник! Что он мог сделать, попав в такую западню? Торопить Мамая на Москву? Или самому спешить в Тверь? Или… кинуться в ноги Дмитрию и обо всем рассказать, авось простит?
Заглянув в душу, Иван Васильевич понял, что если бы ненавистный Дмитрий позвал его обратно в Москву не тысяцким, нет, просто позвал, то вернулся бы. Но Дмитрий упрям и горяч, не позовет, не простит… Значит, Вельяминову оставалось мстить Дмитрию и Москве заодно за свою обиду. Что он и сделал!
Снова великий князь?
Лето стояло жаркое, хотя и привыкли к суши ежегодной, но все равно людей беспокоили низкая вода в реках и колодцах. И в воздухе снова разлита тревога. К чему? Неужто снова война?
В середине июля к тверскому князю прибыл посол Ачихожа от Мамая. То есть официально он был, конечно, от очередного хана, поставленного всемогущим темником, но никто на сей счет не обманывался. Приехал, конечно, вместе с долгожданным сурожским купцом Некоматом. Михаил Александрович ахнул: ай да Некоматка! Купил ярлык!
Но на сей раз князь не собирался сидеть и ждать, когда Дмитрий пропустит его во Владимир. Решил, что обойдется и без этого. Снова скрипел пером писец, занося на пергамент слова своего князя. Михаил Александрович сообщал в Москву, что теперь он великий князь, что слагает с себя крестоцелование и объявляет князю Дмитрию Ивановичу войну!
Перечитав грамоту (у писца не было ни клякс, ни ошибок), он с удовольствием запечатал ее, старательно вдавливая свинец в расплавленный воск, подумав о том, что печать надо сделать новую, и тут же позвал гонца, уже стоявшего за дверью наготове.
— В Москву к князю Дмитрию стрелой!
— К великому князю Дмитрию Ивановичу? — на всякий случай уточнил гонец и тут же отступил на шаг, потому как хозяин взорвался:
— Теперь я великий князь, а он просто щенок!
Глядя вслед убежавшему гонцу, Михаил Александрович подумал, что зря дал волю чувствам, тем паче что и писец сидел, вытаращив на него глаза. Все хорошо помнили прежний конфуз с ярлыком и понимали, что ханское соизволение ныне еще не все. Даже посол Ачихожа не всесилен.
Собирая перья и старательно обертывая тряпицей чернильницу, чтобы не пролилось, писец раздумывал о том, насколько все изменилось на Руси. Еще не так давно одно слово послов освободило самого же Михаила Александровича из московского плена, а ныне на посла никакого внимания. Хотя Орда еще сильна и Мамай тоже силен.
Но не один гонец наметом помчался из Твери. В тот же день у пристани народ с изумлением наблюдал, как одна за другой отходят расшивы с воинами. На вопрос куда, только плечами пожимали: