Дмитрий Лихачев
Шрифт:
Поначалу, как признается сам Лихачев, писать не получалось. Почему-то все замечательные школы, которые он посещал, давая широкое образование и приучая мыслить, не учили писать. А последние годы в школе, как вспоминает Лихачев, писать вообще было трудно, поскольку от холода в классе пальцы не гнулись.
Его дипломные труды в университете — о Шекспире в России и о «Повестях о патриархе Никоне», может быть, и содержат интересные мысли, однако написаны, как признается Лихачев, по-детски беспомощно. Особенно не давались ему логические связи между фразами — связный текст не складывался никак.
Люди заурядные смиряются со своими недостатками (да чего уж там!), однако и многие выдающиеся люди, добившись главного, в остальном снисходительны
Он начинает учиться писать. Теперь в отношении к знаменитому Лихачеву эта фраза звучит дико!.. Но такое было.
Большинство людей заурядных уверены, что они и так пишут неплохо. «А лучше — зачем?» Лихачев, однако, находит и читает книги, написанные, с его точки зрения, блестяще — прежде всего литературу искусствоведческую — Алпатова, Дживелегова, Муратова, Грабаря, Врангеля (искусствоведа), и пытается в своих писаниях подражать им. И вот — у него стало получаться!
Первый его серьезный письменный труд, появившийся после возвращения, — статья «Черты первобытного примитивизма воровской речи», напечатанная в сборнике «Язык и мышление» и сразу же отмеченная разгромной рецензией Михаила Шахновича «Вредная галиматья». Но видные лингвисты того времени — Абаев, Быховская, Башинджагян — отзывались о работе одобрительно. Первая же его статья сделала Лихачеву имя среди лингвистов. Старый лихачевский знакомый Оксман, бывший в тот момент заместителем директора Института русской литературы, пригласил Лихачева работать у них. Лихачев был человеком сдержанным, осторожным — особенно после каторги. Понимал, что после рецензий, подобных статье Шахновича, обычно следует арест. Он понимал, что пострадать может не только он. Но «зов науки» оказался сильнее страха. Главная, определяющая страсть его жизни уже определилась. Вторая его статья уже тоже готовилась к изданию в сборнике «Язык и мышление».
В 1935 году он женится. Зинаида Александровна Макарова, спутница всей его жизни, главная помощница и вдохновительница, приехала в Ленинград из Новороссийска, но к моменту их встречи стала уже настоящей ленинградкой. Даже южнорусский акцент в ее речи почти не чувствовался, а затем и вовсе исчез.
Наиболее любовно и подробно Зинаида Александровна отображена в воспоминаниях ее внучки и тезки — Зины Курбатовой. Часто так бывает, что особая близость устанавливается между бабушкой и внучкой.
Две Зины вместе разглядывали альбомы с фотографиями, привезенными Зинаидой Александровной из Новороссийска, с еще юношескими ее фотографиями.
— А! Это мы с Нинкой Урвачевой! — восклицала Зинаида Александровна и сразу молодела. Выросла она в многодетной семье. Все ее предки и родственники на фотографиях — черноволосые, широкоскулые, как и сама Зина. В молодости она была веселой, энергичной, запросто переплывала широкую новороссийскую бухту.
Даже на фотографиях голодных двадцатых годов Зинаида Александровна нарядная и веселая, в центре компании. «Бабушка в молодости была тусовщицей!» — так определила внучка Зина. Действительно, как вспоминает Зинаида Александровна, собирались они с друзьями часто, веселились — но пили лишь чай с булкой.
При всей той бурной молодой жизни ни в какую общественную жизнь, а тем более в «комсомолию», Зинаида Александровна не пошла. И хотя семья была не дворянская, отец был простой труженик, красных они не любили. Все ростовские родственники семьи на фотографиях — в форме белой армии. Зинаида Александровна вспоминает, как при вступлении белой армии в Новороссийск кто-то из ее родных воскликнул: «Наши пришли!» Что все страдания идут от большевиков, от революции и гражданской войны, было слишком очевидно.
Зина мечтала выучиться на врача, но не получилось. Когда ей было всего двадцать, от тифа умерла мать. Ее отец после этого не женился, остался вдовцом, и на Зину целиком легла забота о доме. Макаровы всей семьей переехали в Ленинград, когда Зине было 27. Она выучилась на бухгалтера, поступила на работу в издательство — и здесь увидела Дмитрия Лихачева. Зина воспитала трех младших братьев, спасла их от голода, холода и нищеты — и что-то похожее она ощутила, когда увидела Митю Лихачева. Первым чувством Зинаиды Александровны было вовсе не восхищение юным красавцем, а наоборот — сострадание к нему. Лихачев, измученный болями в желудке, бытовыми неурядицами, производил впечатление самое трагическое. «Бедный! — поделилась своими первыми ощущениями Зина со своими коллегами. — Уже холодно, а он в тапочках!» Этот, говоря по-научному, артефакт и решил их судьбу. Сперва — сочувствие, желание помочь, благодарность в ответ, и — любовь! Теперь Лихачев имел самую лучшую спутницу жизни — и своим взлетом он во многом обязан ей.
…На самом деле, как с улыбкой рассказывал Лихачев своей внучке Зине, он ходил тогда в тапочках не от бедности — просто после многолетнего таскания лагерных сапог хотелось иметь на ногах что-то легкое. В любом случае — тапочкам спасибо!
В папке, случайно найденной среди нагромождения других уже после его кончины, вдруг обнаружились неожиданно откровенные записи его семейной жизни… раньше он словно стеснялся этого, главным считая науку. И вот…
«…Ожидали ребенка в Новгороде. Ходили пешком в Волотово, Нередицу… Вернулись на Лахтинскую улицу, дом 9, кв. 12 к себе на 5-й этаж. Там три комнаты в коммунальной квартире вместе с Мишиным приятелем инженером Кесаревым… По настоянию отца нам с Зиной была отдана самая большая комната в два окна. Короткую занял отец: у него стояла оттоманка и наш семейный буфет. Дедушка читал на ночь. Длинная комната в одно окно стала бабушкиной. Комната была „роскошной“: зимний пейзаж художника Массена, гобелен. В эту комнату переехал и Юра, когда развелся с первой женой Ниночкой. В нашей двухоконной комнате стояли остатки кожаного кабинета конца века, купленного С. М. на карточный выигрыш во Владимирском клубе. Раньше стоял рояль „Дидерикс“, но его пришлось убрать. Складную кровать прятали за оттоманку.
…Пошли в родильный дом на Малом проспекте. Утром позвонила акушерка, сообщила: родились две девочки!
Бабушка Вера Семеновна ахнула: „Как мы сможем поднять двух детей?“ Барманский сказал в издательстве мне: „На детей всегда Бог посылает!“ …Плакали взапуски, хворали вдвойне, шалили вдвойне. Но и радости было вдвойне больше. Родившуюся первой назвали Верой, чтобы бабушка Вера помогала, вторую — Милой, чтобы именины были рядом, и отмечать вместе. Детское приданое купил местком: две деревянные кроватки. Приехали на машине, доставили домой, с торжеством. Верина кроватка ставилась ближе к раскладушке Зины, так как Вера плакала больше, тут же подхватывала и вторая. Вера ровно в 12 ночи с закрытыми глазами переваливалась в кровать к маме и спала с ней. Я приходил из издательства и лежал с язвенными болями. Зина ушла с работы в издательстве — брали рукописи на монтировку, после аналогичной работы в издательстве. Со знакомыми и друзьями не виделись, что, может быть, спасло от вторичного ареста».
Молодые надеялись на счастье, они заслужили его… и не могли предвидеть тех драм, которые преподнесет жизнь.
Эту семью многие считали безупречной, и никто не помнит у них значительных ссор. Лихачеву было свойственно скорее скрывать эмоции, чем делиться ими, но все, кто знали их семью, говорят о нежности и доверительности их отношений — о самом тяжелом они всегда говорили вдвоем с супругой, уединившись, и вместе принимали самые важные решения. Зинаида Александровна сразу проявила хватку и деловой подход к проблемам, мучившим тогда Дмитрия Сергеевича.