Днепр
Шрифт:
Во двор заглянул Беркун и заметил подводу.
— Вояка! — крикнул он обрадованно. — Здорово! — и, подойдя, протянул Архипу руку.
Но за руку Архипа крепко держала мать, словно боялась, что у нее отберут сына. А тот молчал и потемневшим взглядом водил вокруг.
— Вставай, сыночек, слезай, — сказала мать; ей казалось, что седобородый мужичонка дернет за уздечку, кони тронутся и сын снова уедет от нее. А он криво улыбнулся и отвел глаза в сторону. Перед ним за желтой лентою лугов колыхался Днепр. На луга ложился тихий осенний вечер. В безоблачном небе горели мертвым пламенем мерцающие звезды. Непослушными пальцами Архип отстегивал крючки шинели. Отстегнув, откинул полу.
— Не могу я слезть, мама… — Он умолк и все еще смотрел вдаль, туда, где вился темный плёс реки.
Тогда мать и
— Ну, вот, — сказал Архип не то с досадой, не то довольный, что уже миновало мгновение, которого он боялся больше всего…
Вечером в тесной хате собрались плотовщики. Открыли окна. Хозяин сидел на топчане, упираясь руками на подушки. На стене висела гармонь. Рядом, на топчане же, лежали квадратные деревяшки., Подходили мужики, ощупывали, рассматривали. Архип надевал их на обрубки ног и на руки — и так передвигался. Зорко вглядываясь в знакомые лица, рассказывал:…
— Войне, выходит, скоро конец. А хотите знать — так в наших неудачах само начальство виновато… Оружия мало, снарядов мало, офицеры словно с ума посходили, у них для нас одна наука — по морде бить. Да еще говорят, кое-кто из генералов да министров немцам продался. Все секреты немецкому царю выдали.
Плотогоны слушали Архипа, затаив дыхание. У них от этих слов шмели загудели в головах. Как бы за такие слова в кутузку не попасть! А все же хотелось выслушать все до конца. Плотогон Дзюбенко не удержался:
— В японскую то же было… Не будь измены, не видать бы японцам Порт-Артура как своих ушей…
В хате засмеялись. Шутка растопила лед тревоги. Едкий дым махорки ел глаза, но это никому не мешало. Слова Архипа будили странные предчувствия, наполняли сердца надеждой и каждому хотелось сказать что-то важное, значительное, да не хватало отваги, которая, словно вешняя вода, ломает плотины предосторожности.
— Как же тебя, Архип? — спросил старичок Пыдьненький.
— Хотите знать, как без ног остался? Это нехитрая штука. Лежал наш полк в окопах месяцев девять. Зарылись в землю, как суслики, и ждем. Немцы тоже залегли. Так и лежим. Днем пушки землю пашут. В наступление бывало пойдём, в штыковую атаку, а они из пулеметов ка-ак полоснут, ну, мы — отступать, и назад в окопы. А случалось, дней по десять без единого выстрела. Тогда лучше всего. В окопах после дождя как в речке. На нас все вчистую вымокло, а огонь разводить запрещают. Греемся тем, что один к одному жмемся. Со мной рядом Марко Высокос. Так мы с ним вдвоем весь фронт прошли, до самой предпоследней атаки. Накануне забрали его под арест, а я утром в бой пошел. Иду с винтовкой в руках, сзади напирают, команда вперед да вперед, а немцы клятые ураганным огнем чешут. В мыслях у меня Дубовка, гляжу на небо — чистое оно, голубое, думаю — может, в последний раз вижу. Пушки с вражеских позиций за спиною землю роют. Тут меня осколком по ногам… а дальше ничего не помню. Уже в полевом госпитале память вернулась. Отрезали мне ноги. Куда ж безногого девать? Какой вояка? Ну, и списали вчистую: можешь ехать домой… Другие, кто половчей, кресты за это получают. Я не старался. На что? Крестом ноги не заменишь.
Архип говорил медленно, покачивая головой в такт словам. Его слушали затаив дыхание. Никто не перебивал, не расспрашивал. Рассказчик сам понимал, что интересует дубовчан.
— Кирила Кажана в плен взяли. Кое-кто говорил, что сам сдался. Врут, верно. А может, и нет, может и правда сдался… С Марком история вышла неприятная. Вроде запрещенные листки раскидывал, беседы вел про царя, про буржуев, правду людям говорил. — Архип зорче вгляделся в лица окружающих, словно проверял, нет ли кого чужого. — Сказать по правде, Марко бумажки эти нам читал. И написано в них правильно про нашу жизнь. Очень правильно.
Архип умолк, задумчиво опустил глаза, и все, взглянув на него, поняли в этот миг, что не стало весельчака Архипа, остался он где-то в проклятых окопах и растерял там свои задорные, бодрые песни. Перед односельчанами сидел мрачный калека с изнуренным, землистого цвета лицом, с глубоко запавшими глазами, в которых бегали лихорадочные огоньки.
Поздно ночью молча расходились из архиповой хаты.
Утром пришла Ивга. Стала в дверях. Глянула в уголок на топчан, где сидел калека и старательно выскребал из обгорелого казанка похлебку.
Архип, заметив на пороге девушку, криво усмехнулся. Поставил казанок, вытер рукой губы и точно стер с них улыбку. До него уже дошел слушок, что будто связалась дочка Кажана с Кашпуром. Мисюриха разболтала то, чего не было, и кое-кто бабе поверил. Ивгу не судили в глаза, над ней не смеялись; только девчата стали от нее сторониться, как бы в чем-то укоряя девушку, да кое-кто изредка кинет бывало намек, даст понять, что знает и осуждает. Ивга не понимала укоризненных взглядов. Вот и теперь она прочла во взгляде инвалида немой укор. Архип был один. Мать возилась на огороде. Ивга знала об этом. Она долго ходила вокруг хаты, высматривала, нет ли там чужих. И теперь торопилась. Пока никого нет, надо расспросить Архипа. Об отце она уже знала. Еще месяц назад короткое письмо известило ее, что он в плену.
— Доброго здоровья, — сказала она после долгой паузы, — как живете, дядя Архип?
Ее интересовало другое, и она видела, что инвалид угадывает ее мысли. Но он уклонился от ответа.
— Ничего, живем… — отозвался он медленно, все еще разглядывая девушку.
Это была совсем другая Ивга. Перед ним стояла взрослая женщина. Вышитая сорочка оттеняла смуглое лицо и выцветшие от солнца льняные волосы. Взгляд голубых глаз скрывался под дрожащими ресницами.
Чуть вытянув вперед голову, скрестив руки на груди, Ивга ждала. Но Архип молчал. Он вспоминал разговор о ней в темную ветреную ночь в мокрых окопах, у погасшего очага. Марко примостился среди массы солдатских тел и, заложив руки под голову, лег навзничь. Сквозь дырявый накат землянки глядело чужое холодное небо, озаренное лунным светом. Марко во сне бормотал что-то об Ивге. Архип слушал, и его медленно захватывала тоска, звеневшая в голосе друга. А вот сейчас стояла перед Архипом невеста друга, только уже не такая, какою представлял ее Марко. Ему вдруг стало больно за товарища. Однако он не мог не заметить, с какой тревогой девушка ожидала его рассказа, и проговорил:
— Привета ждешь? — и, не дожидаясь ответа, добавил: — Не жди! Марка еще при мне арестовали. Говорили— полевой суд будет ему…
Он замолчал, пытливо, с неприкрытым подозрением следя, какое действие производят его слова на девушку.
Она провела языком по сухим губам, немного подалась назад и, опершись плечом о притолоку, спросила:
— За что же, дядя Архип? За что ему такое наказание?
И тут, неведомо почему, в Архипе закипела злоба. Он сжал кулаки и, не владея собой, бросил девушке в лицо:
— А тебе что? А ты ему кто такая? Ты ему сердце свое берегла? Хвостом тут крутила, с барином связалась… Марко о тебе целые ночи думал. Утром в бой, а он бывало всю ночь не спит, все о тебе мысли у него, всю душу в те мысли вкладывал. А ты… эх!..
Ивга закрыла лицо руками — ведь это ложь, как он смеет?! Его безжалостные слова хлестали ее. Она выбежала из хаты и, подобрав рукой юбку, быстро пошла вдоль безлюдной улицы. Ей казалось, что Архип сползет с топчана и пустится за ней в погоню. Каждое слово его вонзалось в сердце. Хотелось плакать, но слез не было. Она обогнула последнюю хатку на краю села с забитыми крест-накрест окнами — прежнее саливоново жилище. На ходу обернувшись, взглянула на хату и повернула к ней. Перешагнув через плетень, девушка прошла по двору, густо поросшему бурьяном. Репьи цеплялись за юбку. Ивге казалось — они не хотят пускать ее в саливоново жилище. Дверь раскрылась от легкого толчка. Внутрь сквозь щели досок пробивался дневной свет. Ивга бессильно опустилась на пощербленный топором порог. Глиняный пол покрылся зелеными лишаями, кое-где порос травой. Широко раскрытыми глазами обводила Ивга все углы. Здесь жил Марко, сидел у этих окон, на этой лежанке спал, пил воду из этой забытой на подоконнике кружки. Сюда приходила она однажды летним вечером, и Марко долго рассказывал ей о днепровских порогах, о Херсоне и Алешках. Девушка заплакала, спрятав лицо в ладонях.