Дневник Джанни Урагани
Шрифт:
Гениальный адвокат этот Маралли!.. Дослушав эту мощную речь до конца, я не смог больше стоять под дверью и ворвался в комнату с криком:
– Да здравствует социализм!
И с рёвом упал в объятия Вирджинии.
Папа рассмеялся, а потом сухо сказал:
– Хорошо, но раз социализм настаивает на равенстве в распределении благ, почему бы адвокату не взять тебя на время к себе?
– Почему бы и нет? – воскликнул Маралли. – Спорим, я найду способ сделать из него человека?
– Скоро ты поймёшь, какое благо тебе досталось! – сказал папа. – Впрочем, всё равно моя цель будет достигнута, так как я видеть его не хочу. Забирайте на здоровье…
Так был заключён договор: меня выселяют из родного дома к Маралли и дают мне месяц на исправление: я должен доказать, что на самом деле я не такой уж несносный, как все говорят.
В этом спокойном районе Вирджиния с мужем поселились, вернувшись из свадебного путешествия. Маралли обустроил прямо в доме свою адвокатскую контору с отдельным входом, а ещё туда можно попасть через гардеробную.
У меня своя комната, крошечная, но опрятная, окно выходит во двор, и мне в ней очень уютно.
В доме, кроме меня, сейчас гостит синьор Венанцио, дядя Маралли, он приехал несколько дней назад, поскольку здешний климат, дескать, полезнее для здоровья. Какое там здоровье: это дряхлый глухой старик со слуховым рожком, который, кашляя, бухает, как барабан.
Но говорят, он сказочно богат и с ним нужно обращаться очень почтительно.
Завтра снова в школу.
10 января
Эдмондо Де Амичис [22] был бы мной доволен, ибо сцена, разыгравшаяся сегодня утром в школе, вышибла бы слезу у любого.
22
На повести итальянского писателя Эдмондо Де Амичиса (1846–1908) «Сердце» выросло не одно поколение итальянцев. Она тоже написана в форме дневника, только её главный герой, в отличие от Джанни, «хороший мальчик» и в ней очень много сентиментальных трогательных сцен.
Когда я вошёл в класс, меня встретили одобрительным гулом, все ребята уставились на меня.
Приятно, конечно, почувствовать себя героем, и я смотрел на своих одноклассников сверху вниз, ведь никто из них в жизни не подвергался такой опасности…
Но нет, кое-кто всё-таки попал в такую же передрягу… и вот Чеккино Беллуччи с трудом встал с места, держась руками за парту, и двинулся мне навстречу, опираясь на костыль.
Внутри у меня всё сжалось, с меня мигом слетела геройская спесь, в горле забулькало, и, побледнев как полотно, я прошептал:
– О, бедный Чеккино! Бедный Чеккино!
Ещё миг – и мы с Беллуччи обнялись, обливаясь слезами и не в силах произнести ни слова. У всех мальчишек в глазах стояли слёзы, и даже Профессор Мускул, который завёл было своё: «Всем молчать», сам замолк на полуслове, вздохнул протяжно и зарыдал.
И впрямь бедняга Чеккино!
Лечили его, лечили, но правая нога всё равно осталась короче и ему суждено хромать всю оставшуюся жизнь.
Представляешь, дорогой дневник, я был так подавлен плачевным состоянием Чеккино, что хоть я уже и думать забыл обо всей этой истории с автомобилем, но тут поневоле ужаснулся тому, с какой лёгкостью порой мы, дети, подвергаем себя опасности!
Само собой, я и не подумал спрашивать с бедного Чеккино Беллуччи десять новых перьев и красно-синий карандаш, которые он мне проспорил.
13 января
Мой зять просто молодчина. Он обращается со мной как с человеком, никогда не унижает и любит повторять:
– Джаннино в глубине души хороший мальчик, из него выйдет толк.
Только что он застал меня за дневником, полистал его, разглядывая мои рисунки, а потом сказал:
– Знаешь, у тебя большие способности к рисованию! Видно, что ты наблюдаешь и совершенствуешься… Посмотри, первые рисунки и вот эти последние – какой прогресс! Молодец Джаннино! Мы сделаем из тебя художника!
Вот такие разговоры каждому мальчишке по душе, и мне хочется показать своему зятю, как я благодарен ему за всё, что он для меня делает, и что-нибудь ему подарить, но денег-то у меня ни гроша, поэтому я думаю одолжить несколько лир у синьора Венанцио, раз он такой богач.
За обедом Маралли опять заговорил о моём дневнике.
– Ты видела его когда-нибудь? – спросил он у Вирджинии.
– Нет.
– Покажи ей, Джаннино: увидишь, Вирджиния, мы все там есть, да как похожи! Джаннино – настоящий художник!
Я обрадовался и показал рисунки сестре, но читать никому не разрешил, пусть мои мысли останутся тайной.
Невзирая на мой запрет, Вирджиния вдруг воскликнула:
– Ой, смотри: тут есть про наше венчание в церкви Святого Франческо на Горе!
Услышав это, мой зять выхватил у неё дневник и прочёл те страницы, где описано путешествие на облучке экипажа и сцена моего внезапного появления в церкви.
Прочтя это, Маралли погладил меня по голове и сказал:
– Слушай, Джаннино, обещай оказать мне одну услугу… Обещаешь?
Я пообещал.
– Спасибо, – продолжил мой зять. – Вырви, пожалуйста, из дневника эти страницы…
– Ну уж нет!
– Как? Ты же обещал!
– Прости, но зачем?
– Их надо сжечь.
– Почему?
– Потому что… Потому что так надо, детям этого не понять.
Вот вечно так! Я, конечно, поклялся, что буду слушаться, и скрепя сердце смирился с этой жертвой, но идея вырвать кусок из моего дорогого дневника показалась мне чудовищной…
Но Маралли уже выдрал страницы с описанием венчания, скомкал и бросил в камин.
Когда я увидел, как пламя осветило уголок бумаги, у меня больно сжалось сердце; но тут же радостно забилось вновь: лизнув скомканную бумагу, огонь сразу потух, комок был слишком плотный и плохо горел. Всякий раз, как огонь приближался к страницам, моё сердце замирало от страха! Но, к счастью, вскоре пламя перекинулось на другую сторону камина, и, когда никто не обращал на меня внимания, я выгреб бумажный ком и спрятал его под курточкой. Вечером в своей комнате я как следует разгладил страницы и вклеил их обратно жевательной резинкой.