Дневник Джанни Урагани
Шрифт:
Он был белый как мел.
– Не бойся, Мази, – сказал я ему сладким голосом, – я привёл тебя сюда, чтоб отблагодарить.
Он посмотрел на меня с подозрением.
– Я знаю, это ты рассказал синьору Станислао, что в ту ночь я выходил из дортуара…
– Неправда!
– Не отпирайся, он мне сам сказал. Я как раз за это и хочу тебя отблагодарить, ты оказал мне большую услугу…
– Но я…
– Понимаешь, мне тут так надоело… Я же нарочно делал всё возможное, чтобы меня выгнали! Даже не верится, что я сижу и жду своего отца, который вот-вот за мной приедет! Чего мне на тебя злиться? Ты же помог мне достичь цели.
Он всё ещё не верил своим ушам.
– А теперь, раз ты уже оказал мне однажды услугу, сделай для меня ещё кое-что… Знаешь, мне очень хочется сбегать попрощаться с одним моим другом и оставить ему на память свою форменную тужурку; можешь подождать меня здесь и сказать сторожу, если он придёт за мной, что я сейчас вернусь?
Мази наконец мне поверил и теперь был страшно доволен, что так легко отделался.
– Конечно! – ответил он. – Иди-иди, я побуду здесь!..
Я убежал. Рисовальный класс, что рядом с дортуаром, оказался открыт, и в нём никого не было.
Я расстелил свою тужурку на скамье, взял кусок мела и написал на спине большими буквами: ДОНОСЧИК.
Потом побежал обратно, но в дортуар вошёл спокойно, размеренным шагом, держа сложенную тужурку за воротник.
– Я не смог найти друга, – сказал я. – Ничего не поделаешь! Что ж, тогда я оставлю свою тужурку тебе, а ты мне дай свою в память о твоей услуге. Поменяемся? Ну-ка примерь.
Я помог ему переодеться – так, чтобы он не увидел надписи на спине.
Потом я застегнул ему пуговицы и похлопал по плечу:
– Дорогой Мази, она сидит на тебе как влитая!
Он осмотрел себя и остался доволен. Потом встал, протянул мне руку (я, конечно, сделал вид, что не заметил: мне претило пожимать руку предателю) и сказал:
– Что ж, прощай, Стоппани!
Я взял его под локоть и потащил к двери:
– Прощай, Мази, и спасибо тебе!
Я смотрел ему вслед, как он уходит по коридору с позорной надписью на спине.
Вскоре вернулся сторож и сказал:
– Собирайтесь, ваш отец приехал, он в кабинете директора, разговаривает с синьором Станислао.
У меня мелькнула мысль тоже пойти к директору и прямо в его кабинете, при нём, рассказать отцу всё: от супа на грязной воде до спиритического сеанса.
Но, к сожалению, опыт мне подсказывал, что взрослые не верят детям, особенно когда те говорят правду.
Не стоит и пытаться. Директор всё равно скажет, что это враньё, гнусная клевета, обычные мальчишеские россказни, и отец скорее поверит ему, чем мне. Уж лучше молчать и смириться с судьбой.
Так что, когда мой отец пришёл за мной, я ничего не сказал.
Мне очень хотелось броситься ему на шею и обнять, я же целый месяц его не видел, но он глянул на меня так сурово, что я так и застыл. Отец бросил:
– Пошли!
И мы уехали.
В дилижансе он тоже не проронил ни слова. И нарушил молчание только на пороге дома.
– Вот ты и вернулся, – сказал он, – но это дурное возвращение. В следующий раз отправлю тебя в исправительный дом, предупреждаю.
Его слова напугали меня, но я быстро утешился в объятиях счастливых мамы с Адой, которые плакали навзрыд.
Я никогда не забуду этот миг! Если бы папы только знали, как полезно для детской души такое ласковое обращение, они тоже бы старались всплакнуть при всяком удобном случае, а не напускали на себя грозный вид, которым всё равно ничего не добиться.
А на следующий день, то есть 15-го, я узнал, что приехал Джиджино Балестра! Его тоже выгнали из пансиона из-за великого заговора 12 февраля – этого памятного события в истории итальянских, нет, европейских пансионов. Я очень обрадовался этому известию, надеюсь, мы теперь будем часто встречаться с моим дорогим другом… Может, даже нам доведётся полакомиться пирожными в их роскошной кондитерской… разумеется, тайком от его папаши, который, даром что социалист, пирожными делиться не любит.
А вчера я узнал ещё одну новость.
Синьор Венанцио, этот старый паралитик, которому я вырвал удочкой последний зуб, похоже, при смерти, бедняга, и мой зять уже ждёт не дождётся наследства.
Так, по крайней мере, я понял из разговоров взрослых; ещё я слышал, что Маралли, как только узнал, что я вернулся из пансиона, сказал Аде:
– Умоляю, следите, чтобы он не появлялся в моём доме, не то прости-прощай, расположение дядюшки, которое мне кое-как удалось вернуть, и он в самом деле лишит меня наследства!
Пусть не боится, я и не собираюсь к нему в гости. Я обещал моей доброй матушке и Аде взяться за ум и постараться, чтобы папе не пришлось воплотить свою угрозу упрятать меня в исправительный дом – вот был бы позор для меня и для всей семьи. За эти пять дней я доказал, что это не просто пустые обещания, как раньше, и что я умею быть благоразумным, если захочу.
Сегодня утром мама даже обняла меня, расцеловала и сказала:
– Молодец Джаннино! Продолжай в том же духе, и станешь настоящим утешением для родителей!
Слова как слова, ничего особенного, но из уст моей доброй мамы они звучат так трогательно, что я поклялся теперь всегда быть паинькой.
Я ведь говорил, что мамы справедливее пап. Когда я рассказал маме рецепт похлёбки, которую варили в пансионе по пятницам, и про то, как мы давились рисом всю остальную неделю, она поверила мне и сказала сестре:
– Бедняжки, как тошно, должно быть, есть эту гадость!
21 февраля
Похоже, папа, видя, что я исправился, собирается нанять учителя, чтобы подготовить меня к заключительным экзаменам в гимназии. Держу кулаки!